Вызов на дуэль

— Искупаемся, а?
Вначале я даже не поверил своим ушам и недоверчиво посмотрел на него. Но тут же затараторил:
— Конечно… Сейчас же!
Я боялся, что он раздумает.
Отец захватил полотенце, и я захлопнул дверь. Он был раза в два выше меня, и мне очень нравилось это. Он был строг, серьезен, и это я тоже любил. Я был рад, что строгим и серьезным людям тоже иногда вдруг хочется влезть в воду и поплавать. У подъезда я встретил Леньку. Он у меня ни о чем не спрашивал, но я сказал ему:
— А я иду купаться… С отцом.
— Ну и хорошо, — ответил Ленька.
И это все, что мог я услышать от него!
Мы спустились к Двине. Я еще на ходу стал раздеваться, стащил рубашку с майкой и, когда мы пришли к воде, был в одних трусах. Пока отец, присев на камень, расшнуровывал один ботинок, я уже был в воде, пока он расшнуровывал другой — я уже плыл по глубокому месту.
Вода приятно студила тело, плескалась у затылка, ласкала спину и ноги.
К тому времени, когда отец снял ботинки и носки и аккуратно сложил на песок брюки и рубаху, верхнюю и нижнюю, я успел сплавать на середину реки и вернуться к берегу. Нащупав ногами каменистое дно, я проплыл еще немного, стал по грудь в воде и принялся поджидать отца.
Отец входил в воду, хромая на камнях, взмахивая руками и морщась. Это было понятно: полвека, наверное, не бегал босиком и ступни привыкли к носкам и ботинкам. Кожа у отца была светлая — на конференциях и собраниях не загорают и ходят туда в строгих плотных костюмах. Только лицо его дружило с солнцем, и на нем лежал загар.
Вода показалась отцу холодной, потому что он неуверенно вошел в реку по колено и остановился.
— Плыви, па! — крикнул я. — Водичка кипяченая, это вначале кажется, что холодно!
Отец вошел по пояс в воду, и все тело его обметало гусиной кожей.
— Тише ты, не брызгай! — сказал он, растирая руки и грудь водой.
— Да ты быстро окунись — и дело с концом.
Впервые заметил я, что тело у отца не слишком мускулистое. Что ж, и это понятно: заниматься гимнастикой и ходить на речку некогда, дров колоть не нужно — у нас паровое отопление. А от того, что целыми днями держишь ручку, листаешь книги и читаешь студентам лекции, — от этого мускулы не образуются.
Чтоб отец поскорее бросился в воду, я нырнул, достал со дна черный камень и горсть песку, всплыл и показал ему. Не подействовало. И, только растерев все тело водой, отец быстро погрузился и выскочил.
— Догоняй меня! — крикнул я и бросился вплавь, дурашливо размахивая руками и брызгаясь.
Отец не погнался за мной. Он зашел в воду поглубже, продолжая обтирать плечи и грудь. Потом закрыл глаза и окунулся с головой. С него сильно лило. Отжал с волос воду и посмотрел на меня.
— Ну поплыли же! — с отчаянием крикнул я и, не оглядываясь, ринулся на глубину.
Мне хотелось похвастать своим умением, блеснуть ловкостью. Стараясь не мотать головой, я саженками отмахивал реку. Я следил, чтоб ладони касались воды с особым щегольским прихлопом, и временами это получалось. Вот у брата это выходило здорово!
Я плыл саженками, потом вдруг переворачивался и плыл на спинке, вымахивая руки назад: вначале сразу обе, потом попеременно одну за другой.
Затем я нырял, насколько хватало воздуха в груди, шарил под водой руками и потом, уже на последнем выдохе, выскакивал и поглядывал на отца.
Нет, он не бросился мне вслед. Он стоял на прежнем месте, окунался и растирал тело. Мне стало грустно. Я вдруг понял — и эта мысль ошеломила меня — отец не может плавать. Это не вмещалось в голове — быть взрослым человеком, прочитать тысячи книг, жать крепкую руку прославленному генералу Брусилову — и не уметь плавать?!
Я знал, что в местах, где отец провел детство, не было реки. Но ведь позже отец жил и возле больших рек.
Я вернулся к нему. Отец шел одеваться. Шел по острым камешкам мелководья, хромая и взмахивая руками. Выйдя на берег, стал тщательно вытираться.
Я вышел вслед.
Отец протянул полотенце. Я не взял. Попрыгал на одной ноге, вытряхивая из уха воду, отжал волосы и, присев за камень, выкрутил трусы. Оделся и стал ждать. Отец зашнуровал ботинки, расчесал волосы, и мы пошли в гору.
Он не мог подольше остаться у Двины, потому что к нему должен был зайти товарищ по пединституту.
Мы шли, и он рассказывал, как, окончив учительскую семинарию в Полоцке, впервые приехал на работу в деревню, как с телеги сгрузили его сундучок с книгами и какими глазами смотрели на нового учителя мужики и мальчишки…
Я слушал не отрываясь. Отец рассказывал очень интересно. У него была большая жизнь и всегда — уйма работы. Одного только не мог я понять: как же он не научился плавать!
Ведь это так просто и так необходимо!..
  
Парус
 
В конце урока учитель сказал:
— К следующему разу выучите стихотворение Лермонтова «Парус», — и захлопнул классный журнал.
Прозвенел звонок. Был последний урок, мы радостно застучали крышками парт и стали заталкивать в портфели и ранцы учебники, тетради, ручки. Потом сломя голову, обгоняя друг друга, помчались по коридору, по широкой лестнице вниз и через просторный вестибюль — на улицу, во двор, в солнце, в ветер, в шум листвы.
Так надоело сидеть в классе и дрожать при виде раскрытого журнала! Там в алфавитном порядке написаны наши фамилии, и по ним сверху вниз грозно движется учительский палец — кого бы вызвать? Как это не просто — каждый день выучивать заданное на дом! Всегда что-то не успеешь, увлечешься чем-нибудь — все на свете забудешь…
Я шел домой, размахивая портфелем; скорей бы поесть — и на Двину.
В лицо дул ветер, приятно холодил кожу, свистел в ушах, раскачивал во дворе белье на веревке.
Вспомнив о стихотворении, я чуть замедлил шаг. Стало не по себе. Даже солнце чуть померкло. Уж очень не любил я учить наизусть стихи. Даже хорошие. Память у меня была неважная, был я страшно рассеян, неусидчив, нетерпелив и, главное, вечно чем-то занят. Я знал, что Лермонтов — замечательный поэт, что пишет он очень интересно и звучно; его стихотворение о парусе я читал — и оно мне понравилось. Увидев как-то в библиотеке книгу, названную по первой строке этого стихотворения, я сразу же взял ее и не ошибся…
Но как не хотелось зубрить даже это стихотворение!
Три дня не заглядывал я в хрестоматию. Но необходимость выучить его отравляла мое существование. На четвертый день я раскрыл хрестоматию и отыскал стихотворение. Оно не называлось «Парус», как утверждал учитель. Оно вообще никак не называлось. В том месте, где пишется название, стояли три звездочки. Оно было маленькое — всего три куплета, и, значит, его можно будет довольно просто запомнить.
Я тут же прочитал его.
И снова оно поразило меня своей красотой и напевностью, непонятной тоской и тревогой. Я еще раз прочитал его и задумался. Нет, это было какое-то удивительное, какое-то невероятное стихотворение… Такое маленькое, а как много в нем сказано, и как сказано!
Я опять прочитал его, вникая в смысл каждой строки, каждого восклицательного и вопросительного знака.
Он маячил передо мной, этот парус, в тумане далекого моря. Я ни разу не видел моря, да и паруса, пожалуй, не видел. Простыню, натянутую на палках над нашей байдаркой, вряд ли назовешь настоящим парусом. Я сидел у подоконника с раскрытой хрестоматией, смотрел поверх красных крыш и деревьев, смотрел и видел огромное синее море, солнечную дымку над ним и парус…
Снизу, с тротуара, громко куковал кто-то из моих приятелей; на улице возчик с надсадом понукал ломовую лошадь с мохнатыми ногами — она вдруг отказалась везти подводу с бочками; из кухни доносились запахи щей…
Но мне было не до них.
Я видел море и парус.
Это был замечательный парус — гордый, непреклонный и немного странный, парус, который не искал счастья и не бежал от него. Но особенно поразили своей пронзительной силой четыре последних строки. В них было все, может, весь смысл жизни. Он, этот парус, знает цену всему, он мудр и мужествен. Все у него, казалось бы, есть, все, что нужно для счастья: и светлые струи моря, и золотой луч солнца… Мчись себе по морю, красиво отражаясь в воде, вдыхай ветер, радуйся свету. Но нет, мало ему этого. «А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой!»