Не погаснет, не замерзнет

Отец опустился перед ней на корточки, похлопал по спине, и у Маринки от радости, что наконец он приехал, неожиданно покатились по круглым щекам слезы.
— Что ты плачешь? — спросил отец удивленно.
— Ничего… А мама уже дома?
— Мама… — Он посмотрел в сторону грохочущего Баренцева моря. — Мама уехала лечиться, на юг уехала. И вернется весной здоровая… з-здо-ро-ровая, — здесь отец чуть заикнулся, — и веселая.
— Ой, как долго!.. Только весной!
Маринка подумала, что надо будет переждать длиннющую темную зиму, снега, вьюги, холода, прежде чем придет в этот край весна, и станут таять сугробы, и побегут ручьи…
По той же дороге они вернулись в Матросск, и для
Маринки началась одинокая и скучная жизнь, полная раздумий и ожиданий весны.
Женька бегал за ней по пятам, веселил ее, выдумывал разные игры. Тетя Маша по-прежнему готовила еду и, если отца не было дома, укладывала Маринку спать. Женькнн отец и муж тети Маши, дядя Петя, играл с ней в детский китайский бильярд и обещал сводить на свой корабль.
Как-то Маринка гуляла с Женькой возле дома. Рядом остановились две женщины с продуктовыми сумками.
— Ох и жизнь! — сказала одна. — Ну еще понятно, когда старый человек умирает, а вот в ту субботу одну хоронили. До чего же молоденькая! Только бы жить да жить.
Вечером Маринка спросила у отца:
— А почему молоденькие умирают?
Отец тревожно посмотрел на нее.
— Тетеньки две говорили.
— Это верно, — прервал ее отец, опуская голову, — бывает и так.
— А мама у нас тоже молодая, ведь правда? — вдруг спросила Маринка, присаживаясь на пол.
— Молодая, — проговорил отец, — молодая… — И совсем неожиданно плечи его с золотыми погонами дрогнули. Он тут же отвернулся, странно дернул головой, будто
отгонял надоедливую муху, и повернулся к Маринке.
— Папа, ты что? — вскрикнула она.
— Товарища вспомнил, — сказал он тихо, — погиб на войне. Лодка его не вернулась в базу.
— Жаль, — сказала Маринка. — Хочешь, я заплачу?
— Зачем же… не нужно…
Маринка помолчала, а потом спросила:
— Скажи, это очень жалко, когда лодка не возвращается в базу?
— Очень, — сказал отец.
  
НЕ ПОГАСНЕТ, НЕ ЗАМЕРЗНЕТ
 
Отец ходил по комнате и останавливался то у этажерки с книгами, то у маминого столика с флакончиками и коробочками, то подолгу смотрел в черное окно. Маринку он словно не замечал, и ей это нравилось. Если бы дома была мама, давно бы уже велела идти спать.
И только она подумала об этом, как ее мысль сразу передалась отцу.
— Маринка, — сказал он, — спать. Она вздохнула и скривила брови.
— А почему ты не спишь?
Отец смотрел в окно и отвечал, не оборачиваясь:
— Я большой, могу лечь попозже.
— Почему?
— Вот вырастешь такая, как я, тоже будешь ложиться позже.
Маринка вдруг подумала, что ни разу не видела, как отец и мама ложатся спать. Они укладывали ее, она быстро засыпала, а когда просыпалась утром, они уже ходили по комнате, точно и не ложились.
— Хорошо, — сказала Маринка, — лягу.
Но отец, кажется, не слышал ее. Он все смотрел в свое окно, как будто там было что-то интересное. А там не было ничего, кроме ветра, темных сопок и туч. Иногда вспыхивал прожектор, и на вершинах сопок был виден снег, потом полоса света исчезала, и за окном становилось еще темней и неуютней.
— Папа, чего ты все смотришь туда?
После того как мама слегла в больницу и ее увезли лечить на юг, отец был какой-то странный: редко смеялся и ходил по паркетному полу, точно по скользкому льду.
— Просто так, — сказал отец. — Шторм начинается, ветер большую волну разгонит… Ну, дочка, раздевайся.
— А плохо, что волны?
Отец повернул к ней худое лицо, подошел к маминому столику и потеребил на коробочке с духами красный хвостик.
— Почему же плохо? Хорошо.
У отца всегда все было хорошо. И даже этот ветер, с хрустом давящий на стекла, и шторм, и хождение по комнате — это тоже хорошо. Хотя бы раз отец рассказал о чем-то грустном и невеселом, ведь иногда этого так хочется. Даже вот маму увезли, на много месяцев увезли от Маринки, больную, с измученными глазами, увезли на юг, а отец и не пожалел ее при Маринке, не сказал, что без мамы им так плохо…
Эти мысли пришли ей в голову, когда она уже засыпала. Ей приснилось, как они с отцом однажды лазили на крутую Маячную сопку и как мама ругала его за то, что он мог там простудить Маринку. Потом с сопки покатились камни, рассыпаясь и превращаясь на лету в зайцев и волков, и те разбегались в стороны. Затем с воды поднялась чайка, крик-мула, внезапно стала реактивным самолетом, и он с расхаянным свистом пронесся над их домом. А потом ее отец, нысокий и строгий, стоя на подводной лодке, махнул рукой, и лодка начала медленно погружаться в море. Вот уже он по грудь стоит в воде, по плечи, вот уже одна голова в фуражке с золотым крабом видна Маринке. А потом исчезла и она, все смешалось, исчезло, утонуло… Проснулась Маринка внезапно от легкого, чуть слышного скрипа паркета. Было совсем темно, окон не видно, и в этой темноте кто-то все ходил и ходил.
— Па!.. — слабо позвала Маринка.
Шаги раздались ближе, и вот уже над самым ее лицом склонился кто-то большой и темный, и мягко прозвучал голос отца:
— Что ты, Маринка?.. Надо спать… Спи.
— Хорошо, — сказала она, — буду спать, только ты не ходи в темноте.
— Не буду.
Маринка услышала, как отец раздевается, повернулась па бок и опять уснула.
И все же уснула ненадолго. В комнате что-то стукнуло. Она открыла глаза. В передней горел свет, и тонкий лучик, пробившись сквозь щель закрытой двери, разрезал комнату надвое.
Маринка вскочила, спрыгнула в ночной рубашке на пол и открыла в переднюю дверь. Отец стоял в короткой меховой куртке и надевал фуражку.
У Маринки все сжалось внутри.
— Папа, куда ты?
— Сейчас вернусь. Только сбегаю в базу и вернусь. Одно дело надо проверить.
Ей вдруг показалось, что отец что-то скрывает от нее. Сейчас он, как всегда, уйдет в море и долго-долго не вернется, и она останется одна в этой большой и пустой комнате.
— И меня возьми, — попросила она. — Я не хочу оставаться.
— Да я сейчас приду. Через полчаса.
Но Маринка вцепилась в полу его куртки и крепко— Возьми! Я не хочу одна.
Уговаривая ее лечь спать, убеждая, что на улице холодно и темно и все дети давно спят, он старался потихоньку оторвать ее пальцы от куртки, но не смог. Тогда он печально посмотрел на нее и вздохнул.
— Ладно. Одевайся.
Он помог ей надеть платье, шерстяную кофточку, натянул меховую шубейку и так сильно затянул на шее шарф, что Маринка с трудом могла повернуть голову. Завязав крест-накрест узел, отец сказал:
— Морским узлом, не соскочит.
Потом осторожно, чтобы никого в квартире не разбудить, прихлопнул дверь, и они стали спускаться по полуосвещенной лестнице. Как только вышли на улицу, на них навалился ветер. Он наверняка сбил бы с ног Маринку, если бы отец не поддержал ее.
Ветер дул с моря, плотный, порывистый, и бросал в лицо острые, как стекло, снежинки. Мороз сковал лужи, покрыл ледяной коркой мокрые тротуары, и идти было очень скользко. По небу по-прежнему шарили прожекторы — их уже было два. В губе тревожно и заунывно гудел поплавок-буй, извещая корабли об опасности, и Маринке, только что покинувшей дремотное тепло комнаты, было холодно и жутко в этом студеном и безлюдном мире.
Они прошли возле закрытого на замок книжного киоска, миновали огромный дом с темными окнами, свернули влево и пошли вдоль высокого забора к проходной, , к маленькому домику со светящимся окошком, к дверям, которые всегда разлучали ее с отцом. Ветер мешал дышать, мешал идти, мешал открыть глаза, Атакой он был тяжелый и резкий.
— Дыши носом, — приказал отец.
Чем ближе подходили они к проходной, тем явственней долетал до них грохот волн в губе. Он нарастал, становился все отчетливей, и уже можно было различить шипение пены и удары брызг о пирс.