Утро моей жизни

Как-то, проснувшись поутру, Нуртэч сказала маме:
— Мне приснилось сегодня, что Ове?з выстрелил в меня из лука.
Овез — это наш приятель.
Мама ответила:
— Хороший сон. Наверное, ваш отец скоро приедет, а Овез принесёт весть об этом.
Настроение у нас весь день было чудесное.
Прежде от отца приходили письма. Мама читала их и складывала в чемодан, где лежали отцовы вещи. Потом письма перестали приходить. Мамины глаза становились всё печальнее. Она изводилась от беспокойства, хотя и не подавала виду. Мы с сестрой очень чутко улавливали сё настроение. Если мама радовалась, мы тоже радовались; если она грустила, мы готовы были хныкать из-за каждого пустяка. Поэтому мама при нас старалась казаться весёлой. А в тот день, когда Нуртэч рассказала свой сон, она была по-настоящему весела.
Исполнилось предсказание дедушки Ходжамурада. Дыни день ото дня наливались сладостью, и возле бахчи появились шакалы. Как только спускалась тьма, они, противно завывая, подступали к нам со всех сторон. Конгурджа с угрожающим лаем кидался туда, где шакалы визжали особенно громко. Трусливая свора удирала, но другие, в противоположном конце, наглели. Они шуршали камышом в сухом арыке, подходили совсем близко к шалашу. Бедные овцы начинали метаться по загончику. Мама сердито кричала: «Кош!» — и тут подоспевал неутомимый Конгурджа и отгонял шакалов. Всю ночь носился он по большущей бахче. Не мудрено, что утром, когда вставали мы, пёс спал, обессиленный. Он честно отрабатывал свою похлёбку.
Из-за шакальих концертов мы с Нуртэч несколько ночей не могли уснуть. Нам казалось, что они вот-вот заберутся в шалаш. Мама успокаивала нас, долго не ложилась, не гасила лампу, сидела и пряла, как будто вокруг ничего не происходило. О том, что шакалы будут нападать на бахчу, она знала заранее. Оказывается, они с отцом два лета перед войной охраняли бахчу. Постепенно мы привыкли и спали так же крепко, как прежде.
Однажды на меня напала бессонница. Не от страха, а просто днём выспалась. Нуртэч уже давно посапывала, а у меня глаза никак не закрывались. На бахче шла обычная возня: Конгурджа гонял шакалов.
Смотрю, мама встала и вышла, и тут же послышался задорный её голос:
— Хай куш-куш, Конгурба?й, дави их?
Точно так кричат мальчишки, стравливая собак. Притихший было пёс залаял громче и воинственней. Значит, не только шакалы и Конгурджа не спят по ночам, но и мама тоже…
Дыни начали созревать, и работы опять стало хоть отбавляй. Теперь мама не всякий даже день отпускала нас выкупаться.
— Дыни — это готовая и очень полезная пища, — говорила она. — Если не собирать их вовремя, они полопаются и начнут гнить.
Особенно часто дыни лопались по ночам. Мама уверяла: если кругом тихо, можно слышать, как они с треском раскалываются. Не убрать такую дыню сразу — она испортится. Вредили понемногу и шакалы, несмотря на бдительность Конгурджи. Словом, нужно было поторапливаться, чтобы сберечь то, что выросло.
Нуртэч, закатав рукава, работала очень споро, почти наравне с мамой. А от меня пользы, конечно, не много было, хоть и я старалась от сестры не отставать.
Проснёшься утром, а мама уже ходит по бахче, срывает треснувшие дыни. Мы начинаем перетаскивать их к шалашу. Сестра кладёт в мешок по четыре, а я только по две — больше не дотащу. Мама наполняет свой мешок почти доверху, взваливает на спину и идёт, согнувшись, к навесу. Смотрела я, смотрела и решила носить по три штуки. Протащила полпути и уронила. Дыни, которые и без того готовы были лопнуть от распиравшей их тугой силы, разлетелись на куски. Я — в рёв.
— Что случилось? — спрашивает издали мама.
— Дыни уби-ились!
Мама рассмеялась. Никогда прежде не слышала, чтобы она смеялась так звонко. Захохотала и Нуртэч.
— Надо говорить «разбились»! — сквозь смех поправила она меня.
Глядя на них, я тоже стала смеяться, хотя не очень-то поняла, в чем дело.
До полудня мы успевали перетащить к шалашу все сорванные дыни. В полдень пили чай. Потом мама и Нуртэч резали дыни ломтиками. Я укладывала ломтики под навесом сушить, вчерашние и позавчерашние подвешивала на верёвку. Закончив резать, мама и Нуртэч сплетали косички из того, что сушилось уже больше трёх дней. Руки и лица у нас всё время были вымазаны сладким, липким соком.
Так мы управлялись с треснувшими и повреждёнными дынями. Целенькие складывали штабелем под навесом, потом их выдавали колхозникам на трудодни или же увозили на продажу.
На нашем с сестрой попечении была ещё фасоль. За ней тоже нужен глаз да глаз. Чуть зазеваешься — она осыплется. Мы собирали фасоль через день. Подвяжемся фартуками и складываем в них набухшие стручки. Мама сушила их, шелушила, провеивала и ссыпала в мешки.
Как-то раз мама послала нас в село. Нужно было привезти кислое молоко для лапши. Мы поехали на ишаке и взяли с собой целый хурджин дынь в подарок бабушке Садап. Нуртэч села впереди, в седло, а меня мама посадила сзади, подложив для мягкости сложенный вчетверо мешок. Но только мы отъехали, мешок из-под меня выскользнул. Нуртэч успела подхватить его на лету и сунула в торбу.
Ишак шёл рысью, спина у него была тощая, торчали жёсткие, как камни, мослы. Каково мне было трястись на них! Я вцепилась в платье сестры и еле сдерживалась, чтобы голос не подать.
Наконец село завиднелось. Оно было знакомое и в то же время какое-то непривычное. Сначала мы разглядели двойную, с галерейкой посредине, мазанку Силапа, потом чётче обозначились другие мазанки. Наш домик показался мне самым маленьким и невзрачным.
Перед отъездом на бахчу мама скатала все кошмы, спрятала постели, Гельнедже Бибиджемал была на работе, поэтому мы заехали к соседке Огульбостан-эдже. У неё сидела бабушка Садап.
— Прибыли? — сказала она. — А я как раз думаю: сегодня к вам пойти или завтра? — и засмеялась, Потом говорит: — А ваш отец приедет осенью, когда хлопок побелеет. Передайте это матери, пусть готовит подарок за добрую весть? — и снова засмеялась.
В село забрела какая-то женщина, она назвалась гадалкой. Бабушка Садап спросила у неё, когда вернутся с фронта её внук и наш отец. Женщина посмотрела в зеркало (может быть, в оконное стекло, это всё равно) и торжественно объявила:
— Твой внук виден далековато. Зато сосед приедет, когда побелеет хлопок.
Бабушка Садап поверила и на радостях отдала гадалке все деньги, которые у неё при себе были.
Нам не терпелось свидеться со своими друзьями. Мы побежали к ребятишкам, за которыми «присматривала» Нургозель. Они нам обрадовались не меньше, чем мы им. Каких только игр мы не затевали! Купались, бегали, шуму было на всё село. До самого отъезда друзья не отходили от нас.
В обратный путь мы отправились, когда солнце уже перевалило за полдень. Как доехали, Нуртэч первым делом передала маме известие бабушки Садап. Вопреки нашему ожиданию, мама выслушала его без особой радости: наверное, не поверила гадалке. Постелив кошму у входа в шалаш, она стала раскатывать тесто для лапши. Нуртэч в это время кипятила воду в казане. Мы бросили туда две пригоршни недозрелой фасоли. Фасоль, хоть и недозрелую, нужно класть раньше лапши, а то не успеет свариться.
Наелись в тот раз так, что животы у нас вздулись. Кончив, все трое прилегли там, где сидели. Но верно говорят: «Лапшою будешь сыт, пока от порога дойдёшь до дальней стенки дома». Очень скоро мы опять почувствовали голод.
Вечером к нам пожаловал гость. Нуртэч уже спала. Мама при свете керосиновой лампы шила для неё платье из красного ситца. Конгурджа где-то вдалеке сипло лаял на шакалов. Я начала задрёмывать, как вдруг послышался скрип арбы. Кто-то голосом дедушки Ходжамурада сказал «дырт», лошадь стала, и приехавший согнувшись вошёл в шалаш. Это и был Ходжамурад-ага — он за дынями приехал. Дедушка поздоровался с мамой, спросил, как жизнь, как самочувствие, как мы.
Мама подала ему половинку дыни и нож. Нарезая дыню, Ходжамурад-ага стал ругать председателя.
— Только и знает: давай, давай! А работать не умеет, — сетовал дедушка Ходжамурад. — Если слушаться этого глупца, хозяйство развалим. Весной ему говорили: у пятой бригады земли истощённые. Лучше распахать новый участок здесь вот, возле бахчи. Нет, упёрся. Транспорта, дескать, кету, чтобы возить сюда людей. И велел сеять на прежнем месте. Теперь хлопок никак не может в рост пойти, и сорняки его душат. Вот посмотришь, ничего с того участка не получим. Зря только семена и труд затратили. Подумаешь, транспорта нет! Да каждый согласился бы на своём осле сюда добираться, лишь бы толк был, лишь бы не зря работать. А этот своё заладил: «Ничего не хочу знать, ничего не хочу слушать!»