На последней парте

— У меня нет мамы.
Стало так тихо, как бывает в классе, когда тетя Дёрди прикрикнет на них. А ведь никто и не кричал, Кати говорила совсем тихо, чуть слышно. Нет у нее мамы, она была совсем маленькая, когда мама умерла. Но все-таки немножко она помнит ее. Нет, какие глаза у нее были, не помнит — может, карие, а может, черные; и ростом какая была, не помнит — высокая ли, нет ли. Даже рука Катина забыла, как гладила свою маму, даже память и голоса не сохранила. А вот сердцем Кати помнит ее. Скажет себе иногда: «Мама!» — и на душе становится как-то особенно тепло. И хочется уткнуться лицом в ее голубую шаль. «Мама»…
Это было первое слово, которое вымолвила Кати. Бабушка уже думала, что Кати так и не будет никогда говорить. Шаньо в ее возрасте и стишки наизусть знал, Руди есть просил вполне понятно, а Кати все еще ни словечка не произносила. Папа тоже бояться стал, что останется она на всю жизнь немой. И в это самое время заболела мама. Очень сильно заболела. А доктора позвать, лекарства купить было не на что — папа тогда не работал. Тогда еще такое время было, не верили ему, не любили таких, как папа, вот и гнали. Но все же бабушка придумала выход: решила отвезти маму в больницу, потому что в больнице лечили бесплатно, — а бабушка была умная женщина. Умная-то умная, но в больницу отвезла маму слишком поздно. И на другой день вернулась домой заплаканная, с одной только голубой шалью. Кати стояла тогда перед кладовкой. Увидела шаль, протянула к ней ручонки и как закричит: «Мама!» Это было ее первое в жизни слово.
Тишина стала невыносимой, она словно душила Кати. И девочка заговорила быстро-быстро:
— Мама была очень красивая. Бабушка рассказывала, что ее даже в кондитерскую на Главной площади впускали — такая она была красивая. Нас-то прогоняли оттуда — и меня, и Надьхаю тоже. Да и из других мест тоже прогоняли.
И Кати рассказала про Первое мая, и как лопнул в воздухе воздушный шарик, и как ее вышвырнул из колонны какой-то дяденька. Персик сидела, прижавшись лицом к рукаву своего папы, и слушала, помаргивая, как сонная собачонка. А Кати вспомнила и то длинное слово, которое так дружно кричали все Первого мая, и спросила, что это такое — «солидарность рабочих».
— Это значит, что каждый рабочий борется за интересы всех, — объяснил дядя Гараш. Но Кати тупо смотрела перед собой, и он поспешил продолжить: — Ну, когда человек думает не только о себе, о своем, скажем, заработке, но и о других тоже. Например, там, где есть капиталисты… Ты знаешь, что такое капиталисты?
— Нет.
— Это богачи, которые…
— Ага, как доктор Жига! — прервала его Кати и рассказала, кто такой доктор Жига.
— Доктор Жига не капиталист, — возразил дядя Гараш, — потому что он сам зарабатывает свой хлеб тем, что лечит больных. А капиталист богатеет потому, что на него работают другие. Ну вот. И если один капиталист платит своим рабочим меньше, чем другие, тогда рабочие других заводов борются за то, чтобы их товарищам увеличили плату. Поняла?
Кати кивнула, хотя и не поняла ровным счетом ничего, но ей не хотелось сердить дядю Гараша. К тому же во всем этом ее заинтересовало только одно, и она тут же спросила:
— А если я стану большой и буду работать на заводе, тогда за меня другие рабочие тоже будут бороться?
Дядя Гараш ласково посмотрел на Кати и сказал:
— Вот вырастешь, придешь к нам на завод, и мы все будем заботиться о тебе. Хорошо?
— А пока учись читать как следует, — вставила Персик, — иначе тебя не примут.
— Конечно, — подтвердил и дядя Гараш, — учиться надо как следует.
От этого замечания Кати стало не по себе. С некоторых пор она стала нервничать, едва заходила речь о школе. Раньше эти разговоры были для нее, все равно как если бы кто-то сказал: «Идет дождь». Идет, не идет — какая разница? Ну, вызовут отвечать, ну, ничего не знаешь — велика ли беда? Как-то в начале года Коняшка такой сыр-бор устроил из-за того, что уроков не выучил, целую переменку дрожал — спросят или нет? Кати тогда только плечами пожимала: хоть и вызовут — подумаешь! Как пойдешь к доске, так и вернешься… Но последнее время Кати решительно было не по себе, если ее вызывали, а она ничего не знала. Как-то после урока географии, когда она целых три минуты напрасно вглядывалась в рельеф Задунайщины, к ней подскочила Феттер и тягучим своим голосом сердито сказала, что Кати портит их классу «среднюю успеваемость». Кати было на это, конечно, наплевать, да она и понятия не имела, что это за штука — «средняя успеваемость». Но сейчас… Сейчас, конечно, было бы лучше, если бы дядя Гараш позабыл о школьных ее занятиях. Поэтому Кати совершенно неожиданно спросила вдруг, нельзя ли устроить Шаньо на тот завод, где работает дядя Гараш. Дядя Гараш задумался, а Кати вдруг обрадовалась даже, что спросила его об этом. В самом деле, как было бы хорошо, если бы Шаньо мог работать рядом с дядей Гарашем. Для Руди и кирпичный завод хорош, ему ведь ничего на свете не нужно, разве что книжку для пения стянуть или жениться. Но Шаньо надо обучить какому-нибудь хорошему ремеслу. Он ведь славный, Шаньо, да и пять классов как-никак окончил. Дома о таких вещах бабушка думала, а сейчас кто о нем позаботится, если не Кати?
— Пусть зайдет как-нибудь после шести, а там видно будет, — решил наконец дядя Гараш.
Тут Кати хотела уж было заговорить о своей сегодняшней поездке на кирпичный завод, но не посмела. Вот еще! Дядя Гараш решит, что все они такие: только и умеют, что шататься без дела! И бедный Шаньо пострадает ни за что… Кати торопливо распрощалась: папа, верно, уж весь проспект Ленина обегал, спрашивая, не попала ли какая-нибудь девочка под какую-нибудь машину. Он всегда боится, что она попадет под машину.
Персик проводила ее до подъезда. Кати не устояла и призналась все же, что вовсе не была больна, а просто ездила за этой ролью.
— Поговори с тетей Дёрди, — посоветовала Персик. — Расскажи ей все, пойди прямо в учительскую и расскажи. Может, и с праздником еще удастся что-нибудь исправить.
С праздником? Где там! Пьеса-сказка получается замечательно, они как-то репетировали в классе на большой перемене, и Кати видела. Сценка «Не обманывай!» тоже хорошо выходит, сама же Персик как-то рассказывала. Танцоры последнюю неделю каждый день репетируют, и стихи все уже выучили назубок, — тетя Дёрди однажды слушала их прямо на уроке венгерского языка. Что уж ей остается?
Кати во всю прыть бежала по темной улице.
Чтобы она и вдруг пошла в учительскую к тете Дёрди?! Ну уж нет, этому не бывать!
  
10
 
А на другой день после уроков она постучалась в учительскую.
Все утро тетя Дёрди смотрела на нее, как на пустое место. Не спросила, где была вчера, не вызывала к доске; напрасно Кати заглядывала ей в глаза, учительница словно забыла о ее существовании.
Кати открыла дверь. Она еще никогда не была в учительской. Журнал обычно относил Коняшка, ну и, конечно, Феттер. Кати вошла бочком и остановилась. В учительской были только тетя Луиза, преподававшая гимнастику, и незнакомая учительница, совсем скрывшаяся за горой тетрадок, которые она проверяла. Тетя Луиза осторожно мыла руки под краном, стараясь не намочить свое красивое платье. По мнению Кати, она была самая элегантная из всех учителей и одевалась так ярко, что Кати налюбоваться на нее не могла. Вот и сейчас на тете Луизе был желтый пуловер и синяя юбка.
— Тебе кого? — взглянула она на Кати, вытирая руки полотенцем.
— Тетю Дёрди, — ответила Кати с бьющимся сердцем, надеясь услышать: «Она уже ушла домой».
Но тетя Луиза сказала:
— Тетя Дёрди в кабинете директора. Подожди там, в коридоре.
Кати сидела задумавшись. Ей вспомнился Крайцар, и она решила непременно заглянуть в крепость — посмотреть, как там ребята. Ведь, что ни говори, хотя Крайцара и стукнули камнем, все же с ним было в сто раз веселее, чем здесь, в школе, и не стоило поднимать весь этот тарарам из-за потерянной роли… И тут она увидела, что перед ней стоит тетя Дёрди. Кати не заметила даже, как и когда распахнулась дверь. Может, тетя Дёрди вышла прямо из стены?