Длинные уши в траве. История косули Рыжки

— У плотины вчера один мужичок таскал красноперку за красноперкой, — сказал дядюшка. — И какую! С полкило каждая. Ловил тонкой леской, и приходилось доставать их из воды подсачком.
— А на что ловил? — спросил папка.
Дядюшка пожал плечами:
— Должно быть, на тесто. На что же еще?
Ивча привязала к поясу глиняный горшочек, а так как усвоила, что нельзя влезать в разговор взрослых, лишь подтолкнула меня локтем — дескать, пошли, наконец, за малиной.
Я взяла мамину орешниковую палку, но едва мы с Ивчей подошли к дороге, я увидела, что за нами очень внимательно следит Рыжка — клумба бабушкиных роз ее уже не привлекала.
— Рыжка, хочешь идти с нами по малину? — спросила Ивча. — Тогда пошли.
Ивча разговаривала с ней совершенно нормально, точно с человеком, и Рыжка, тряхнув головой, затопала к дороге.
— Что с тобой сегодня, Рыжка? — удивилась мама. — Ты настоящая бродяжка.
Рыжка, заслышав мамин голос, остановилась и сразу обернулась.
— Ну, Рыжка, пошли, — крикнула ей Ивча.
Рыжка опять повернулась к нам. Видно было, как ей трудно решиться, как она растеряна и не знает, что делать. Ивча тоже это поняла и давай хныкать.
— Вот, мама, видишь, ты все портишь. Она хочет с нами по малину, ну и оставь ее в покое. Спрячься за дом.
— Мне кажется, я ни в чем не виновата, — удивилась мама. — Пусть идет, разве я держу ее?
Рыжка опять повернулась и тряхнула головой, а Ивча попросила:
— Мам, не говори ничего, пожалуйста, помолчи.
Мама стала пятиться за дом, а дядюшка сказал:
— Ну и женщины! Они кого хочешь заморочат, не только косулю.
За эти слова бабушка окинула его презрительным взглядом, но мама уже спряталась за дом, и мы пошли, искоса наблюдая, что же Рыжка станет делать.
Мы думали, Рыжка все-таки вернется и из нашей малиновой прогулки ничего не получится: она продолжала как-то нерешительно стоять, будто увязла в земле, но, когда увидела, что мы исчезли в лесу, тихонько свистнула и, словно бы нехотя, по обязанности, потрусила за нами. У дороги она на секунду остановилась, повернулась к даче, но опять запрядала ушами, заслышав, как у нас под ногами шуршат сухие листья; чувствовалось, что она сама не своя, не знает, как ей быть, и как она страшится леса. Она еще ни разу не переходила дороги, а если и бывала на ней, то никогда не упускала нас из виду. Ивча хотела остановиться и позвать ее, но я шепнула:
— Не оборачивайся и иди. Не зови её.
Я боялась, что, если мы остановимся и начнем заманивать Рыжку в лес, она побежит обратно, к даче, и нашей прогулке конец. Мы уже отмахали половину косогора, медленней не получалось, когда я увидела, что Рыжка сделала первый неуверенный и осторожный шаг в мир, который до этой минуты был для нее совершенно чужим. Она сгорбилась, ощетинила шерсть, внимательно огляделась и только потом ступила на тропку. Мы остановились и стали наблюдать за ней. Это была очень странная картина: головой Рыжка была в лесу, а задними ногами стояла на дороге. Так, по крайней мере, мы себе представляем — лес начинается за дорогой, хотя у нас тут только и есть что река да лес. Рыжка подтвердила это, потому что кому же, как не ей, знать, что такое лес и где он начинается.
Ее тянуло в лес, но что-то и пугало. Она ерошила шерсть и посвистывала, словно что-то мешало ей припустить за нами. Ивча так переживала из-за этого, что даже сказала:
— Она не может за нами идти. Она никогда не поднималась в гору, понятно. Я вернусь и понесу ее.
Ивчу невозможно переспорить; скажи я ей сразу, что это вздор, она бы нарочно меня не послушалась. Поэтому я схитрила:
— Ивча, это отличная мысль. Пройдем еще немножко, и, если она в лес не войдет, ты вернешься и поднимешь ее.
Мы обе стали кряхтеть, сопеть и поднимать ужасный шум, но при этом уходили все дальше и дальше, а внизу у дороги следила за нами наша маленькая несчастная Рыжка, и, когда Ивча сказала: «Я дальше не пойду» — и я поняла, что Рыжка, конечно, вернется домой, она вдруг сделала прыжок, будто перепрыгнула какой-то барьер, и припустила за нами. На середине косогора она упала и, хоть быстро-быстро засучила ножками, все равно скатывалась назад. Но потом ей удалось-таки встать на свои четыре палочки-скалочки, и в один присест она была уже рядом с нами — все вываливала свой язычок и часто, прерывисто дышала. А мы ее хвалили, и гладили, и совали ей под самый нос травку, листочки и разные былинки, но она ничего не хотела и только изумленно оглядывалась в этом взаправдашнем лесу, где очутилась впервые и где все по-другому, совсем по-другому, чем внизу, у дачи. А потом она резко закинула голову и стала разглядывать кроны грабов и дубов — листву, которая шумела над нами и в которой трепетало солнышко.
Вдруг Рыжка задергалась, заперебирала ножками, так что листья разлетались, и бросилась от нас с такой прыткостью, что мы с Ивчей оторопели. А она только и мелькала между деревьев, устремляясь в гущу леса. Я подумала, что мы видим ее в последний раз. Но когда Рыжка исчезла из виду и Ивча открыла рот, чтоб закричать, она вдруг вынырнула из высокой травы между дальних пней и, плотно прижав к голове уши, помчалась прямо на нас, точно собака, решившая нас загрызть. Рыжка остановилась в нескольких метрах от нас, но делала вид, что не обращает на нас никакого внимания. Присела на корточки, помочилась, и было очень хорошо видно, как сильно она запыхалась и как у нее билось сердечко — шерстка так и дрожала между лопатками. Ивча хотела погладить ее, но Рыжка отпрянула. Она не давала к себе притронуться, и только то, что она приблизилась к нам, доказывало, что это наша Рыжка, которая на завтрак, обед и ужин ест кашу из розовой миски и спит в коптильне, которую смастерил дядюшка, чтоб было где коптить мясо. Должно быть, это происходило от великой радости косули: она ведь в лесу, неподалеку от того места, где родилась. Когда я была в своем первом пионерском лагере, мне там было очень хорошо, у меня было много товарищей и замечательная пионервожатая. Но когда поезд подошел к перрону и я увидела маму, я сразу обо всем забыла и понеслась к ней как дура, и обнимала ее, и не могла говорить, до того я была счастлива, что снова с мамочкой, что я дома.
Мы сели на пень. Отдыхая, Рыжка наклонилась и сорвала листик ландыша. Она сжевала его как бы нехотя, потом приковыляла к нам и дала себя погладить. Но все делала так, будто думала, что мы на нее злимся, и потому старалась помириться с нами, но при этом как бы показывала, что это перемирие особого значения для нее не имеет. Мы с Ивчей не могли опомниться от ее бега и, видя, как она прихрамывает, не могли поверить, что все это было на самом деле. А может, Рыжка немного рисовалась. Задик у нее покачивался, она едва удерживала равновесие, бродя вокруг пня, пока наконец не облюбовала местечко среди молодых дубков, раз-другой порылась копытцами в листве и залегла на отдых.
В конце концов мы вместо малины принесли из леса Рыжку. Она все время была какая-то странная, нам даже стало грустно, а как только мы пришли, она спряталась в папоротнике.
Когда мы рассказали об ее беге, нам никто не поверил; это Ивчу так разозлило, что она даже побагровела.
— Ну, будет тебе. Не сердись, — сказал ей папка. — Я верю, что она бежала быстро. Но как быстро?
— Жутко быстро, — ответила надутая Ивча.
— Как дядюшка, когда за ним гнались осы?
— Подумаешь! — фыркнула Ивча.
— Опять за меня взялись, — отозвался дядюшка. — Пожалуйста, я к вашим услугам!
— Она бежала как… как…
— Как косуля, — улыбнулся дядюшка.
— Да, — выкрикнула Ивча. — Как совершенно нормальная косуля, если хотите знать. Бежала так же, как та косуля, которую мы видели, когда собирали с мамой шишки в лесу. Совершенно так же. Только задыхалась больше. Устала ужасно, потому что еще маленькая. Но немного погодя дышала уже нормально. Рыжка бежала по крайней мере в три раза быстрее, чем едет Артур.