Длинные уши в траве. История косули Рыжки

— Рыжка, ты ужасная пижонка, — приветствовал ее папка.
Он хотел погладить ее, но она отпрянула в сторону, встряхнула головой и тут же вырвала из живой изгороди большой пук малинника.
Все на ней так и лоснилось, тело так и пружинило. Мы с Ивчей дрожали в свитерах, а на Рыжке будто было написано, как ей приятен утренний морозец.
— Пап, в лес нам можно? — спросила Ивча.
— Естественно, — ответил папка. — Ступайте и принесите каких-нибудь опят, если найдете. Но на Рыжку не обращайте внимания и не зовите ее. Оставьте ее, пусть делает что ей нравится.
Ивча надеялась, что Рыжка, увидя, как мы идем в лес, потопает за нами, так бывало прежде, и я, конечно, была бы счастлива с ней погулять. Только Рыжку ничуть не занимало, что мы идем в лес, хотя Ивча, не послушавшись папку, посвистывала и тихонько звала:
— Рыжка, Рыжка!
Мы бродили по лесу, и видно было, как Ивче грустно оттого, что Рыжка начинает жить по своему разумению. А совсем наверху, под скалами, где начинается еловая и сосновая чаща, мы уселись и стали глядеть сквозь редкий лес на речку, на противоположную сторону, на рассеченные камни высоко над рекой, которые были похожи на окаменелые зубы допотопных ящеров.
— Я не люблю ни зиму, ни осень, — сказала вдруг Ивча.
— Почему? — удивилась я. — Будешь кататься на санках, на коньках или ездить на бобслее. Когда здесь выпадет снег.
Ивча смотрела на мышелова, который кружил за скалами и пронзительно свистел.
— В эту зиму не будет никакого снега, — сказала Ивча. — Будет только слегка подмораживать, и листья ежевики останутся зелеными.
— Чего ты боишься? — спросила я. — Думаешь, у Рыжки не будет еды? Или ей будет холодно? Ты же видела, какую она себе купила шубку.
— А почему папка говорит, чтобы я ее не подзывала? — продолжала Ивча. — Я же никому ничего не сказала, я держу свое слово, чтобы никто ее не пугал и не приходил на нее смотреть.
— Я знаю, ты держишь клятву, — ответила я.
— Тогда почему папка так говорит?
Вдруг за ежевикой, за спиной у нас, что-то зашуршало, и мы увидели, как с косогора, открыв рот и шумно сопя, мчится наша Рыжка. Она пронеслась мимо нас и устремилась в сосновую рощу. В ту же минуту мы услышали, как скатываются со скал камешки, что-то пискнуло, и следом раздался топот и треск ветвей.
Ивча испуганно схватила меня за руку, и вот по траве, по сорняку под скалистым откосом мчится в чащу большое стадо косуль, и больших и маленьких, с ощетинившимися белыми «зайчиками» на шкуре и торчащими ушами, которые так и мелькали в сухой прошлогодней метлице, а совсем впереди неслась старая косуля с длинной шеей.
Я не могла точно сказать, что косуля, бежавшая первой, была наша Рыжка, — в стаде бежало по крайней мере с десяток похожих на нее косуль, серебристо-седых, стремительных, настороженных, а среди них и другие косули, побольше и покостлявей.
Когда Ивча опомнилась, она отпустила мою руку:
— Вот видишь. Никто не хочет ее, и она все время одна. Они прогнали ее.
— Глупости! Подул ветер из лесу, косули нас почуяли и испугались. Почему ты так уверена, что та, первая, была Рыжка?
— Я же всегда узнаю ее, — ответила Ивча. — Это была она, нечего мне тут накручивать. Она хотела подружиться с ними, а они ее прогнали.
— Ну и что? Тебя никто никогда не прогонял?
Ивча встряхнула головой.
— Я бегу, когда хочу.
Она бы снова принялась спорить, поэтому я напомнила ей, что нам надо еще собрать опят, и, когда она в ответ фыркнула, точно Рыжка, понюхавшая однажды шелуху от картошки, я сказала:
— Я иду, но тебе вот что скажу. Где косули-девочки, там и косули-мальчики, не волнуйся.
Ивча тут же встала и пошла за мной, она рылась в листве и делала вид, что ищет опенки. Я оставила ее в покое, потому что знала: она очень скучает по Рыжке и едва сдерживается, чтобы не разреветься. Мы вышли на опушку елового леса, где много сгнивших пней и где найти опенки легче, чем в листве. Но здесь были только старые грибы с заплесневелыми шляпками, словно их кто-то посыпал мукой. Мы искали грибы и на опушке осиновой рощи, там раньше у Рыжки были норки, когда она еще боялась отходить далеко от дачи. Ивча плелась за мной, свесив голову. Я нашла несколько свинушек с крепкими здоровыми ножками, но вдруг что-то в чаще зашуршало, и прямо перед моим носом выскочила из травы и ежевики Рыжка, изо рта у нее свисал целый пучок молодых опенков. Ивча ничего не услышала, она не отрываясь глядела в землю, а я от этой встречи совсем обалдела — я ведь думала, что Рыжка давно уже где-то за горами, за долами.
Рыжка стояла передо мной, жевала опенки и смотрела на нас, а на ресницах у нее была паутина.
— Рыжка, — позвала я тихо.
Только тут Ивча заметила, что мы не одни, и остановилась с открытым ртом. Я подняла палец, чтобы Ивча, чего доброго, не бросилась к Рыжке и не напугала ее; я тоже не подходила к ней и не шевелилась, пока Рыжка не повернулась и не вошла опять в траву. Теперь грибы уже не торчали у нее изо рта, она снова зашарила носом в траве, а когда подняла голову, я разглядела, что за эту минуту она успела найти и сорвать новую гроздь.
Я посмотрела под ноги и вдруг увидела, что шлепаю по целому кругу молодых опенков — с закрытыми шляпками, на толстых пузатых ножках. Пока я наполняла грибами корзинку, Рыжка не отрывала от меня глаз и спокойно жевала, как бы говоря: «Эх вы, грибники, не видите разве, что сейчас опенки растут только в высокой траве?»
Ивча присела на корточки и подперла ладонями подбородок. Из сухой метлицы высовывалась ее голова в мамином платке в горошек. Она в упор глядела на Рыжку, словно бы хотела навсегда сохранить ее в памяти. Я стояла чуть ближе к Рыжке и хорошо видела, как Рыжка посмотрела Ивче в глаза, потом раз-другой сморгнула, и ее черные фонарики повернулись в мою сторону.
Она смотрела на меня не более минуты, но я поняла, что вижу Рыжку в последний раз, она пришла проститься со мной и с Ивчей перед большой дорогой в мир, к которому мы, люди, все время ищем ключик, и, когда думаем, что уже нашли его, снова оказывается — нет, он все еще не тот, не настоящий.
Рыжка повернулась и пошла. Она не бежала. Она уходила совсем медленно, все дальше и дальше, мы долго видели ее серебристо-серую спину, потом стройную длинную шею и, наконец, только ее смешные уши, постепенно исчезающие в стеблях травы.
Домой мы вернулись расстроенные, Ивча едва не плакала. Когда мы рассказали обо всем, мама не произнесла ни слова и папка был какой-то странный.
— Мне думается, — сказал он наконец, — что завтра мы двинемся отсюда, чтобы не мешать Рыжке. Поглядим вечером…
Но вечером Рыжка уже не пришла за кашкой.
Выпал первый снег и растаял, пошел дождь, ветер сорвал с граба и ольхи последние листья. Прилетели щеглы и выклевали семена из чертополоха, плотина гудит, когда высокая вода переваливает через валуны, а по совершенно черной реке проплывают близ берегов дикие уточки. Мы каждую неделю возвращаемся сюда, целые дни ходим по лесу и молчим. Все думаем о Рыжке: где она, как ей живется? А лес словно бы вымер. Мокрые листья скользят под ногами, и стоит такая тишина, что от нее в ушах звенит.
Только синицы остались нам верны. Прыгают по живой изгороди и клянчат семечки. Иногда прилетит весь вымокший поползень, упадет камнем между синицами, набьет полный клюв, а как вспорхнет — половину семян порастеряет.
За две недели до рождества подморозило, и выпавший снег уже не растаял. Когда мы приехали, на луговине было полно следов — тут явно рыскали зайцы да дикие кабаны. Но Рыжкин след, отпечатки ее копытцев, мы на снегу не нашли.
Папка набил рюкзак сеном, малиновым листом и сухими гроздьями рябины.
— Ничего не случилось, — сказал он. — Хорошо оденьтесь — и пошли. Если Рыжка не приходит к нам, мы пойдем к Рыжке.