Комната на чердаке

— Что-то неладно с тобой, Анка, — говорит работающая с ней по соседству шпульница Кор.
Анка опускает руки. Ввалившимися глазами смотрит на товарку.
— Братишка…
Слова застревают у нее в горле. Но добрые глаза Кор смотрят на нее так сочувственно, что смущение быстро проходит. Торопливо, в промежутках между связыванием нитей, Анка рассказывает ей все. Об отце, о матери, о сестре, о братьях там, в комнате на чердаке. Кор слушает.
— А это, знаешь, нехорошо, что ты никогда ничего не говорила, — наконец, замечает она.
— Зачем? — грустно спрашивает Анка и снова бежит вдоль станка, ловит нити, торопливо связывает их дрожащими пальцами. Надо быть очень внимательной, нельзя же, чтобы вычли сейчас, когда так тяжело, когда каждый грош на счету еще больше, чем всегда.
Товарка больше ничего не говорит. Она, как и Анка, занята работой.
Но через два дня кто-то стучится в дверь их комнатки. Анка открывает.
Это Кор и Ковальская, та, что работает за ткацким станком.
— Это мы собрали между собой — шпульницы, станочницы и укладчицы. Все женщины фабрики. Это тебе на эти самые массажи.
Анка стоит как каменная. Непонимающими глазами смотрит она на женщин, словно видит их первый раз в жизни. А ведь это те самые, рядом с которыми она каждый день стоит на фабрике. Та же Кор, с проседью на висках, и та же веселая, худая Ковальская.
— Ну что же ты стоишь? Сосчитай и бери!
Руки у Анки как деревянные. Они никак не могут протянуться за деньгами. Видя это, Кор кладет их, наконец, на стол. Мелкие истертые монеты, полузлотки, злотые — деньги, заработанные тяжким трудом на фабрике, выпряденные из шпуль хлопка, оттиснутые тяжелой рамой станков, набухшие жаром красильной, пропитанные хлопковой пылью, часто добытые ценой болезни и увечья.
— Как же так… Как же так… — беззвучно повторяет Анка, но Кор энергично машет рукой.
— Ну не стой же ты, милая моя, как столб! Несчастья с людьми случаются, так как же не помочь друг дружке? Да еще на фабрике на одной работе стоим, все с тем же хлопком. Что ж бы это было?
Губы Анки беззвучно шевелятся.
— Да не устраивай ты церемоний! Дело обычное — друг дружке помогать! А если с кем другим случится что-нибудь, так и ты, когда придет лучшее время, поможешь! Это ж не краденое, это ж не милостыня. От доброго сердца даем. Делимся по-братски. Хоть, правда, мы бабы, так надо бы как-то иначе сказать.
У Анки дрожат руки. Она не знает, что делать. Грубый голос работницы звучит в эту минуту, как голос матери:
— Ведь все-таки человек-то человеку не волк.
Анка кладет руку на деньги. Ведь это здоровье Адася, здоровая нога, конец несчастью.
— Как мне…
— Да не благодари ты, не благодари, не за что! Нынче мы тебе, завтра ты нам поможешь. Обычное дело!
Они уходят. Анка долго стоит за столом. Вот и нет больше заботы! И она вдруг начинает иначе, чем прежде, смотреть на своих товарок по фабрике. Они спасли ее в несчастье. О ней, чужой, позаботились все — и шпульницы, и станочницы, и даже те, из упаковочной, с которыми она никогда и не встречалась. Они поняли ее горе, как сестры. Помогли. И Анке показалось теперь, что она живет в большой семье. Все женщины, которые работают там, в грохоте машин, в хлопковой пыли, — все это ее сестры. Да и тут, в доме, есть много хороших, близких людей.
И ей стало радостно, что у нее так много родных сердец, так много дружеских рук, такая огромная семья людей труда. Иногда, усталые, раздраженные, они могли даже задеть, даже обидеть. Но когда с кем-нибудь случится несчастье, сразу видно становится, сколько доброты и тепла кроется в каждом из них. Оказывалось, что люди — братья. Все люди труда.
  
Глава VI
 
X А И М О К
 
Адась понемножку выздоравливает. Сначала он ходит на костылях, потом — опираясь на палку, и, наконец, может сам выйти во двор.
— Смотри только, Адась, поосторожнее, смотри, осторожнее! — просят его Анка и Зося.
— Да я же осторожно, — широко разводит Адась ручками, — я же всегда осторожно. Это тот был неосторожный, тот, который ехал на велосипеде.
И опять, как прежде, Адась играет во дворе. Только теперь ворота не манят его. Слишком печально кончилось его самостоятельное знакомство с улицей.
Двор, или, как называют его дети, «сад», — самое главное место для всех детей дома. В других домах бывают настоящие сады, бывают на улицах скверики, в которых можно играть. Отсюда до парка далеко, улица грязная, скучная. А в доме уйма ребят. По деревянным галереям, которые тянутся вдоль всех этажей, неустанно гудят детские шаги. Дома матери раздражаются:
— Не путайся под ногами!
— Не морочь мне голову!
— Шел бы ты, наконец, во двор!
Матери устали от тяжелой работы, измучены вечной нуждой, неотвязной думой о том, как свести концы с концами, будет ли завтра что положить в горшок. Тут нетрудно и подзатыльник схватить, если подвернешься не во-время на глаза. И потому лучше всего, если дома делать нечего, выбежать во двор. Здесь встречаются все дети со всех этажей обоих подъездов. Точнее — не все: Хаимок, сын сапожника, только из окошка смотрит на веселые игры детей.
На дворе есть песок, в котором возятся самые маленькие. Его много осталось после постройки каретника, задняя стена которого выходит на их двор. Там много места, есть где побегать, поскакать, поиграть. Дворников Генек умеет взбираться на крышу каретника и прыгать оттуда, другие не решаются. Они слишком малы, трусят. Генек — самый старший, то есть не самый старшин из всех детей в доме, но старший из тех, которые играют во дворе. Потому что мальчики постарше, как, например, Игнась, двора не признают.
— Это для малышей, — говорят они, отправляясь на незастроенные пустыри, далеко за парк.
Малыши очень довольны этим. Гораздо лучше играть без больших мальчиков. Те дразнятся, и начинаются драки.
С тех пор как Адась после болезни стал играть во дворе, Зося все время подбегает к окну посмотреть вниз, как он там. И Анка, хоть она и устала, часто после возвращения с фабрики сходит вниз и смотрит, не слишком ли утомляется Адась, не слишком ли напрягает едва зажившую ногу.
И тогда она видит в окне сапожника бледное личико Хаимка и его большие черные глаза, с тоской устремленные на играющих детей. Хаимок смотрит, как они бегают. Шевелит губами, когда Генек начинает считалочку: «Энтлички, пентлички, червонные столички, на кого попадет — тот искать пойдет».
— А почему Хаимок не играет с вами? — спрашивает Анка, когда запыхавшийся братишка подбегает к ней.
— Знаешь, он больной, ему нельзя, — объясняет Адась.
Но через несколько дней, когда Анка возвращается с фабрики, она застает Хаимка во дворе. Дети играют, а он робко стоит у стены и смотрит на них широко раскрытыми глазами.
— Почему ты не играешь? — спрашивает Анка.
— Он не умеет бегать, — поспешно объясняет Стефця, но в это же время раздается голос Генека:
— Мы не хотим играть с жиденком.
Анка будто не слышит, что сказал Генек.
Она берет Хаимка за руку.
— Ты не умеешь быстро бегать?
— Я долго болел. Мне нельзя, — тихо отвечает Хаимок и низко опускает голову.
— Вот видите, Хаимок был болен, вот почему. Так же, как Адась, — ведь он тоже всего несколько дней бегает, как вы. Но ты, наверно, умеешь делать что-нибудь другое, правда, Хаимок?
Хаимок переступает с ноги на ногу, что-то обдумывая.
— Я знаю сказки… всякие… И разные истории тоже… Когда я лежал в больнице, мне сестра приносила много книг из библиотеки. Так я помню.
Дворников Генек уже не выпячивает презрительно губы. Он слушает. Слушают и другие, внимательно слушают, что говорит Хаимок. Анка сжимает в своей руке руку мальчика, как будто желая ободрить его.
— И можешь их рассказать?
Печальное личико Хаимка оживляется.
— Могу, могу. Я ведь дедушке всегда рассказываю, потому что он слепой и не может читать.
Круг ребят смыкается теснее. Теперь и Хаимок в этом кругу. Он уже не один.