Московии таинственный посол

— Аминь! — сказал Торквани.
— Аминь! — повторил за ним Геворк.
— Ваш друг любопытный человек. И пишет очень хорошо и убедительно. Мне кажется, что я запомнил каждое слово. Но скажите, где он научился печатному делу? Неужели в Москве?
— Не знаю.
— Так или иначе, но талант его вправду от бога. Я был рад хоть мысленно прикоснуться к облику этого человека. Странно, что он прозябает во Львове. Близко зная венценосцев, свободно беседуя с ними, он мог стать человеком влиятельным.
— Он предпочел независимость.
— И службу своей идее?
— Да, наверное, можно сказать и так.
— Вдвойне похвально. Но что это за идея?
— Вряд ли смогу объяснить вам, — признался Геворк. — Мой друг московит. Быть московитом — это, знаете ли, очень сложно. Сложнее, чем может показаться с первого взгляда. У них там свои порядки, свои святыни. Я знаю только, что печатник Иван так же образован, как мы с вами. Но знает он много из того, о чем мы с вами, может быть, и не догадываемся.
— Но за что ратует ваш друг? Кто ему дорог? Царь Иван в Москве? Король в Кракове? Кто?
— Не знаю. Но он по характеру не царедворец. Если уж вас интересует мое мнение, то русский печатник, наверное, посвятил себя борьбе за то, чтобы все умели читать прекрасные книги, петь красивые песни…
— Прекрасный человек! — заявил говорящий кузнечик. — Благодарю вас за беседу. Я куплю несколько книг у вашего друга, чтобы поддержать его дело… Однако — я не хотел бы быть неправильно понятым — что-то наводит меня на сомнения.
— Я вас не понимаю.
— Да как же… Разрешите, я вам зачитаю… — Отец Торквани осекся и испуганно посмотрел на Геворка. — Вернее, зачитать я не могу, я ведь не понимаю по-русски… Скажу по памяти… Там, где речь идет о преследованиях в Москве. «…Не от самого государя», — пишет ваш друг. Тогда от кого же? Кто смел преследовать печатника вопреки воле государя? Насколько я могу судить, царь Иван такого самоуправства ни от кого не потерпел бы. И еще: «…к изгнанию из нашей земли и заставили переселиться в иные, незнаемые страны». Что же это за незнаемые страны, если прибывших тут же встречает король и гетман… Ласково говорят… Вот единственные логические нарушения, которые я нашел в прекрасном литературном произведении вашего друга. Свой отъезд из Москвы надо было объяснить иначе. Но это детали. В целом же очень темпераментно и возвышенно.
 
«Ну разве так уж безнадежна и мрачна жизнь? — думал Геворк, провожая Торквани. — Есть в ней темень, мрак, невежество, есть смерть Тимошки и постыдный пьяница Корытко, но есть и благородство, возвышенные помыслы. Есть печатник Иван и отец Торквани. И они украшают жизнь. Делают ее осмысленной и не слепой».
 
  
Бунт на коленях
 
Его отливали водой. Давали нюхать соль. А когда он приходил в себя, снова били по лицу.
— Где дневник? Где записи?
— Какой такой дневник? — спрашивал он. Глаза его были мутны, голос прерывался.
— Для чего тебе дают деньги на вино и хлеб? Чтобы ты вел милые беседы с Геворком или чтобы делал дело?
— Беседы, если их ведут люди разумные, тоже дело! — ответил он.
И опять давали нюхать соль. Опять били по щекам, тягали за бороду.
— Чего вы хотите? Какие дневники?
— Видите, — гремел голос, — теперь он не знает, о каких дневниках идет речь! Давайте сюда иглы. Свяжите ему руки. Прижмите к столу!.. Нет, не так. Кончики пальцев должны выступать над краем.
Корытко закричал — резко, визгливо, дурным голосом — и уронил голову на грудь.
Вода в кадке кончилась. Принесли новую. Он был смешон в мокром, прилипшем к телу камзоле, со своей седой козлиной бородкой и худым, удивленно вытянутым лицом. Из-под ногтей на руках сочилась кровь.
— Ты свинья и пропойца!
— И за это меня бьют? — спрашивал Корытко.
— Нет, тебя бьют за то, что ты брал деньги, обещая принести дневники брата Геворка, но каждый раз обманывал.
— А разве воровать чужие дневники хорошо? Когда мне давали деньги, я соглашался. Когда эти деньги расходились, я убеждался, что они не стоили того, чтобы я обижал честного человека.
— Итак, ты ничего не понял. Начнем снова.
Его опять отливали водой. И заботливо подносили к носу едко пахнущую соль.
— Ну, а теперь?
— Не бейте, я все сделаю.
— Сегодня к ночи дневники должны быть здесь, на этом столе.
— Я все сделаю.
Но Корытку отпустили не сразу. Ему дали обсохнуть, полежать на лавке. Затем принесли холодного мяса и вина, дали зеркало и гребень, чтобы расчесать бороду.
— Вот и все в порядке, — сказали ему на прощанье. — Хоть под венец иди. Стоило ли так кричать? Вот тебе десять грошей на развлечения. Но к ночи будь здесь. И уже с дневниками.
Если бы знали, чего натворит Корытко, его бы не выпустили. Ни в коем случае. Придумали бы, куда упрятать, как заставить замолчать. Нельзя, ох, нельзя было полагаться на чью-то кротость! Ведь даже самые тихие и пугливые люди время от времени просыпаются от спячки. Может, в этот момент на них нисходит озарение и они начинают догадываться, что на свете нет ничего страшнее смерти, да и она не так страшна, как представляется.
Во всяком случае, вряд ли страх перед смертью достаточное основание для того, чтобы никогда, ни разу не почувствовать себя человеком свободным и гордым.
В общем, до темноты Иван Корытко просидел в харчевне «У башни», пил вино и пиво, стучал деревянной кружкой по столу и говорил со случайными собутыльниками о вещах странных и необычных.
— Сто лет держат меня в неволе! — кричал Корытко. — А знают ли они, кто я такой? Ведь я магистр магистров, Иисус всех двенадцати Иисусов, бог богов, да еще пленный аглицкий король, заточенный врагами в этом городе. Нет у меня ни дома, ни жены, ни детей. Детки мои — все люди. У Иисуса было двенадцать апостолов, а у меня в апостолах — двенадцать Иисусов. Я Иисус Иисусов, ибо я не сын божий, а человеческий. А человек и есть подлинный бог богов. Соображаете это?
Если бы не странный взгляд и не глупая седая бородка, то был бы Корытко в этот момент даже величественным.
— Спасу я людей от плена! — обещал Корытко. — Ибо все мы — пленные аглицкие короли, но от рождения не знаем о том. А если королю не сказать, что он король, то откуда же он о том узнает? Так проистекать жизнь права не имеет. Такую жизнь надо отменить указом бургомистра. И ввести новую. Другую. И в новой жизни каждый младенец должен понимать, что он пленный аглицкий король, которому надо из плена бежать к своим войскам, своим верным рыцарям и к своей верной королеве…
Как дальше развивались события, теперь установить трудно. Известно лишь, что после закрытия харчевни Корытко с двумя собутыльниками в качестве оруженосцев бродил по улицам, ссорился с вечерней стражей. А незадолго перед полуночью пытался поджечь Кафедральный собор. Корытко размахивал зажженным факелом, пьяные его «оруженосцы» таскали в огонь хворост.
— Живыми не сдадимся! — кричал Корытко и норовил метнуть факел в голову стражнику.
К месту происшествия уже бежали монахи-доминиканцы, в домах распахивались окна.
— Вы думаете, что убили Тимошку Турка? — кричал Корытко. — Не выйдет! Его дух теперь в меня переселился. Я теперь Иисус Иисусов и Тимошка Турок в придачу. Жгите, братцы, этот вертеп. А ксендза — на вертел! Жареный ксендз — лучшая закуска! Великий Александр Македонский перед каждой битвой по ксендзу съедал!
Костел не сгорел. Корытку и двух верных ему свободных «рыцарей» связали. Утром бургомистр собирался устроить Корытке строгий допрос. Но до допроса Корытко не дожил. На рассвете его нашли с синими кровоподтеками на шее, давно уже бездыханным. Оставалось предположить, что ночью у Корытки был приступ удушья, он рвал на себе воротник, чтобы вдохнуть глоток воздуха, может быть, даже кричал, но стража не услыхала крика.
  
Слезы пани Регины
 
Отец Торквани держал в руках карманного формата книгу, на обложке которой был оттиснут странный и красивый герб — фигурный щит, знак со стрелой, указывающей в небо, четыре русские буквы.