Любовь и картошка

— Нет, Матвей Петрович,— жестко сказал Григорий Иванович.— Ничего я не забыл. И не забуду. Только помню и другое. Как Виктор вечером пришел. Больной он уже был. Говорит: что с батей будем делать? Кирпич вы на себя выписывали и людям в Залесье по спекулятивной цене продавали. Было такое?
— Брехня это! — выпалил Матвей Петрович.— У меня расписка есть. От Костенок. По казенной цене отдал. Помог людям — сына они выделяли.
— Порвите свои расписки,— с негодованием отмахнулся Григорий Иванович.— Фальшивые они... Так ему тошно от этого было, Виктору. Еле уговорил я его не позорить ваш возраст.
— Зачем ты, Гриша, это ворошишь? — вмешалась Анна Васильевна.— К чему это теперь?
— Ему нужно, — выскочила из-за спины Анны Васильевны Алла Кондратьевна. — Он свою цель имеет. Он тут все взбаламутить хочет и в мутной водичке выплыть.
— И не стыдно вам?! — сморщился, как от зубной боли, председатель.— Алла!.. Гриша!.. У людей на глазах... Взрослых не стесняетесь, так здесь же дети...
«Нужно было бы,— недовольно подумал Сережа, — составить список и повесить его на всех людных местах. И в списке точно указать: для чего мы — дети, а для чего — взрослые. Тогда окажется, что наш возраст зависит только от одной причины: от того, какими хотят взрослые нас видеть в эту минуту».
И он рассеянно и негромко запел-забормотал:
 
 
Мамаша в обморок упала
 
(с печки на пол),
 
Сестра сметану пролила
 
(на кота)...
 
 
— Сережа, — с отвращением сказала Анна Васильевна.— Что с тобой?
И тут Сережа с удивлением услышал, как генерал Кузнецов приятным баском подхватил:
 
 
Мамашу с полу поднимите
 
(взад на печку),
 
Сестра, сметану подлижи
 
(языком)...
 
 
— Анатолий! — еще больше возмутилась Анна Васильевна.— Я тебя не понимаю. Что ты поешь?
— А что тут такого?
— Нас за эту песню преследуют,— пояснил Сережа.— В школе. Как только кто-нибудь ее запоет, ему сразу же ставят в дневник «поведение неудовлетворительное». А почему неудовлетворительное, и сами не знают. В песне этой нет никаких плохих слов.
— В этой песне нет никакой логики,— строго сказала Анна Васильевна.
— А в «Любовь свободна, век кочуя...» есть какая-то логика? — спросил генерал Кузнецов.— Из «Кармен».
— В словах этой песни цинизм,— еще больше рассердилась Анна Васильевна.
— Цинизм? — переспросил генерал Кузнецов. — Мы ее пели на войне. Й если люди во время жесточайшей бомбежки способны петь...— Он весело запел:
 
 
И вот лежу на дне окопа
 
(сверху дождик)...
 
 
то это,— продолжал он, — скажу я вам, это был совсем не цинизм. А настоящая храбрость и юмор. И знаешь, что еще в этом было? Уверенность в победе.
  
Глава двенадцатая
 
МИЧУРИНСКИЙ ТОПОЛЬ
 
Здесь небо начиналось от земли. Как на картинах любимого художника Виктора Матвеевича Бориса Рапопорта. Оно было таким же большим и таким же нужным. И занимало это нужное небо в жизни людей место значительно большее, чем в городе. Но не потому, что его тут так много. Просто ритм их жизни был связан с тем, что делается на небе: жжет ли солнце, не закрытое даже легкой тучкой, льет ли дождь, ломит ли ветер ветви деревьев. За погодой тут следили не по «Вечерке». Здесь от погоды зависел урожай, зависело настроение людей, их материальное благополучие.
С утра низкие тучи повисли над самой землей, мелкие дождевые капли, подхваченные неравномерными порывами ветра, внезапно ударяли в лицо и словно стремились забраться в глаза. Сережа утерся влажным рукавом куртки и подумал, что на создание дождя, который так нужен колхозу в мае и совсем не нужен в сентябре, потребовалась бы, как утверждал учитель химии Николай Николаевич, энергия всех электростанций земного шара. Большими силами обладала природа. Огромными силами, которые пока не поддавались управлению.
Сережа стоял напротив Наташи у картофельного сортировального пункта. Того самого, о котором Володя Бондарчук говорил, что, когда только конструкторы очиняли карандаши, чтобы сделать первый эскиз, он уже устарел. Что он еще в зародыше был хромоногим. Что это механизация на уровне сохи, потому что для обслуживания этой машины нужно шесть человек.
Но Сереже очень нравился и этот сортировальный пункт, и эта работа — нужно было отбрасывать с полотна транспортера комья земли и битую картошку,— и Наташа, которая стояла против него в ладной голубой курточке с надвинутым на голову капюшоном и в перчатках, чтоб не портить рук, и даже этот то начинавшийся, то прекращавшийся дождь, и доносящееся издали тарахтение картофелеуборочного комбайна Володи Бондарчука, и тяжело груженные автомашины, которые везли от комбайна картошку.
Школьников сняли с уроков и послали помочь колхозу в уборке картофеля. На двух жердях у сортировального пункта был укреплен написанный на красной ткани лозунг: «Ребята, аврал!» Буквы расплылись от дождя.
К сортировальному пункту подъехала автомашина. За рулем сидел Олег. Он помахал ребятам рукой, и они стали грузить картошку в кузов. Олег, стоя на подножке, командовал:
— Легче, легче...
К Олегу, тяжело ступая, подошел бригадир Матвей Петрович, небритый, мрачный, в тяжелом брезентовом плаще и намокшей кепке.
— Ты сегодня еще сколько ездок сделаешь? — спросил он у Олега.
— Дорога плохая,— ответил Олег.— Да пока разгрузят. Ходки три, наверное.
— А четыре?
— Постараюсь.
— Постарайся. Мать как там? Здорова?
— Да так... Не очень.
— Быстро вы растете теперь. А умнеете медленно. Отец в твои годы уже самостоятельным был. Понимал, что каша не в горшке растет. Время было трудное, не то что теперь.
— А я что, не работаю?
— Да я не к тому... Все теперь, кто помоложе, туда, к Алле, прутся. Цветочки делать. И ты, говорили, собрался... Пиджак на тебе отцовский?
— Батин.
— Видел я недавно Федулова этого, из «Сельхозтехники»... Он в том автобусе был. Говорит, когда б не отвернул твой батя, никто б и костей не собрал. Человек был. Людей спас, а сам...— Матвей Петрович тяжело вздохнул.— Ну да ладно. Поезжай.
Гремел сортировальный пункт, Сережа не отводил взгляда с полотна транспортера и отбрасывал и отбрасывал попавшие на лоток комья земли и битую картошку, и боковым зрением он все время видел перед собой Наташу, ее серьезные и счастливые глаза, и казалось ему, мог бы он вот так всю жизнь стоять у этой машины и смотреть на Наташу.
«Если ты не уедешь,— думал Сережа. — Если ты останешься... Я люблю тебя. И всегда буду любить. И каждое утро, как только взойдет солнце, ты будешь знать, что я тебя люблю. И каждый вечер, когда солнце спустится за лес, ты тоже будешь знать, что я люблю тебя по-прежнему. И так будет всю жизнь. Целую жизнь».
Ему очень хотелось сказать все это Наташе. Но вместо этого он спросил:
— Поедешь со мной? Покататься. Бондарчук обещал дать свой багги завтра.
— Поедем,— ответила Наташа.
Багги Володи Бондарчука стоял рядом с сортировальным пунктом. Ничему так не завидовали мальчишки села Бульбы и всех окрестных сел, как этому багги Володи Бондарчука его собственной конструкции и собственного изготовления. Он соорудил его из остатков неведомо где добытого вдребезги разбитого «Москвича» и из остатков собственного мотоцикла.
И вот теперь у Володи Бондарчука был замечательный автомобиль, способный с одинаковой скоростью мчаться и по шоссе и по бездорожью. Подпрыгивая на двойных рессорах, багги летел по кочкам, перепрыгивал с ходу ямы, колдобины и канавы, преодолевал вброд речки. А коронный номер Бондарчука был такой: с разгона налететь на столб. Другая бы машина вдребезги. А багги отлетал от столба, как мячик. У него впереди вместо бампера торчало пятое запасное колесо.