Любовь и картошка

— Но я сейчас не об этом,— продолжала Елена Петровна.— Почему в кабинете пахнет валерьянкой?
Сережа втянул голову в плечи. Валерьянкой пахло от него. Но почему Елене Петровне так мешал этот запах? Он мог бы, конечно, промолчать, но решил, что если Елена Петровна смогла услышать валерьянку в кабинете, может быть, она сумеет найти и от кого ею пахнет.
— Это у меня мастырка,— сказал Сережа.
— Что это значит — мастырка?
— Насадка такая. На крючок. Для рыбы.
— Зачем же ты поливаешь эту насадку валерьяновыми каплями?.. Я ведь подумала, что в классе кто-то пил капли. Что с кем-то нервный припадок. И разве рыбы слышат запахи?..
— Еще как слышат,— сказал Сережа.
Отвечая, он по-прежнему держал руку в правом кармане и машинально разминал там в тряпочке свою мастырку с валерьянкой. Он приготовил ее, как только вернулся домой из школы, перед факультативом. Сварил немного гороха, добавил манной крупы и муки, скатал шар, напитал его подсолнечным маслом и валерьяновыми каплями, завернул в тряпочку и стал разминать. Чем лучше разомнешь, тем крепче держится мастырка на крючке. Рыболовы села Бульбы считали, что в конце лета нет лучшей насадки на леща, на подуста, на красноперку, да и короп, если повезет, может соблазниться мастыркой.
Археолог Платон Иннокентьевич собирался уезжать. В Москву. И Сережа на прощанье пообещал повезти его на вечерний клев. На свое приваженное место.
Сереже очень хотелось взять с собой на вечерний клев и Наташу. И сейчас он раздумывал, удобно ли это. Не посмотрит ли на это косо Платон Иннокентьевич. А прежде, до того, как он сказал Наташе, что любит ее, ему бы и в голову не пришло, что кто-то может на это не так посмотреть. Все-таки что-то очень переменилось после тех его слов на переменке.
Тем временем Елена Петровна, как всегда, размеренно, медленно и спокойно рассказала о существующих теориях происхождения мифов, затем о том, что в творчестве скульпторов, художников, драматургов и поэтов мифологические образы — это не образы богов, а образы людей. После этого она перешла к христианской религии. По ее словам получалось, что не только в произведениях античных авторов, аив христианских священных книгах содержались замечательные мифы, притчи, удивительные образцы поэтического творчества.
Елена Петровна надела очки и раскрыла книгу, лепившую на столе.
— Есть у Чехова рассказ «Студент»,— сказала она.—
Сам Чехов ценил это свое произведение больше всех других.
И вдруг Елена Петровна преобразилась, как бывало с ней всегда, когда она читала вслух любимые литературные произведения. Куда девалась ее размеренная речь, ее спокойный тон? За столом сидел будто совсем другой человек — молодой, горячий, красивый. И словно электрический ток пробежал у всех по нервам. И все, о чем она читала, поднималось над страницами и приобретало ясные, хорошо видные очертания.
— «Погода вначале была хорошая, тихая,— читала Елена Петровна.— Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный, пронизывающий ветер, все смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой.
Иван Великопольский, студент духовной академии, сын дьячка, возвращаясь с тяги домой, шел все время заливным лугом по тропинке. У него закоченели пальцы и разгорелось от ветра лицо. Ему казалось, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие, что самой природе жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо. Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно. Только на вдовьих огородах около реки светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня, версты за четыре, все сплошь утопало в холодной вечерней мгле. Студент вспомнил, что, когда он уходил из дому, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар, а отец лежал на печи и кашлял; по случаю страстной пятницы дома ничего не варили, и мучительно хотелось есть. И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре и что при них была точно такая же лютая бедность, голод; такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой».
Елена Петровна подняла глаза от книги и сказала медленно и размеренно:
— Рассказ Чехова «Студент» был написан в 1894 году. В то время не только студенты духовной академии, но и некоторые более образованные люди еще не могли себе представить, что через двадцать три года в России произойдет революция. И что все в нашей стране совершенно переменится. Им казалось, что еще и через тысячу лет будет такая же бедность, и голод, и безграмотность, и гнет, как это было в 1894 году.
Затем Елена Петровна опять взяла в руки книгу, и голос ее снова зазвучал музыкально и взволнованно. Позже Сережа думал: «Нужно будет еще самому прочесть этот рассказ... Неужели Чехов хотел им сказать, что и Василиса эта... или как ее там... и Лукерья с глуповатым лицом тоже совершили в жизни какое-то предательство? Такое же, как Петр из этого мифа? И каждый человек это когда-то пережил?.. И я?..»
Сережина бабушка любила задавать такую загадку: каких деревьев больше всего в нашем лесу? Ей отвечали: сосны или — ольхи, или — березы. А она посмеивалась: нет, кривых. В смешанном лесу на влажной болотистой почве в самом деле много кривых деревьев.
«Но люди не деревья,— думал Сережа.— И если в этом христианском мифе, который привела нам в пример Елена Петровна, доказывается, что и людей, как в нашем лесу, больше всего «кривых», то это неправильно. Это придумано для того, чтобы сделать всех одинаково виноватыми, одинаково кривыми, а правым и прямым только одного бога. Но я не хочу быть кривым деревом. И не хочу, чтобы кривой была Наташа».
— Наташа, — предложил Сережа.— Пойдем со мной и с Платоном Иннокентьевичем на вечерний клев?
Наташа благодарно посмотрела на Сережу.
— Да,— выдохнула она.
У Сережи была своя лодка. Он, как, впрочем, и многие другие школьники села Бульбы, не мудрствуя лукаво, полностью повторил конструкцию, созданную Володей Бондарчуком.
Это была замечательная лодка. Лучшая в мире, считал Сережа. Невесомая. Разве это вес для лодки — десяток килограммов? С повышенной проходимостью. Если воды в протоке как в блюдце, лодка все равно проплывет. Устойчивая. И совершенно непотопляемая. К тому же изготовить ее было несложно.
«Лодка? — говорили школьники села Бульбы.— Так ведь это очень просто». На складной каркас из тонких деревянных реек натягивался чехол из какой-нибудь ткани. В два слоя. А между слоями ткани, как масло в бутерброде, слой полиэтиленовой пленки. Той самой, что осталась от прошлогодних теплиц. По бортам лодки два широких рукава из той же ткани или из клеенки. В них футбольные камеры. По шесть штук с каждого борта. Сиденья из двух старых, обычно залатанных автомобильных камер. Самодельное весло, как на байдарке. Или как на челне. В случае нужды такую лодку совсем не трудно было разобрать, погрузить на багажник мопеда или мотоцикла, переехать на новое место, а там собрать ее снова.
На борту Сережиной лодки масляной краской было написано: «05—2».
— Что это за номер? — спросил у Сережи Платон Иннокентьевич.
— Это не номер,— ответила за Сережу Наташа,— это название.
— Какое?
— Это Сережа шараду такую составил. «Опять — двойка».
Четвертый день подряд Сережа смешивал толченый жмых и пареный горох с илом, лепил черные тяжелые шары и бросал их со своей лодки в то место, где у него заранее был поставлен якорь — большой камень с привязанной к нему веревкой.
Сережа гордился своими удилищами. Они были длинными — почти пять метров. Лесы из жилки, прочной и тонкой, поплавки из пенопласта с выступающим вверх штырем из гусиного пера. Но особенно хороши были побронзованные крючки с коротким цевьем. Приваженное место он тщательно промерил. Все было рассчитано так. чтоб наживка висела у самого дна, но не касалась грунта.