Нам подниматься первыми

Тяжелая контузия приковала Пророкова к постели. Врачи запрещали ему рисовать, запрещали думать и говорить о войне.
А он — не мог. Он должен был сказать свое слово о прошедшем. Он должен был работать! Несмотря ни на что!
Его верный друг и жена Софья Александровна, искусствовед по профессии, прекрасно понимала, что для художника отказ от работы равнозначен смерти. И она устроила хитроумное приспособление над кроватью Бориса Ивановича, чтобы он, не вставая, мог работать и, самое главное, не опускать голову вниз (так его могла подстеречь болезнь). Жена оберегала его от всего, что могло бы нарушить покой.
Я знал о запрете, но желание сделать фильм о таком человеке было слишком велико. Тогда-то я рассказал о Пророкове студенту-режиссеру Джангиру Зейналову.
И он сразу загорелся идеей. Тут же позвонил Софье Александровне и… получил вежливый отказ.
— Борис Иванович болен. Позвоните месяца через два.
Но и через два месяца дело не продвинулось.
— Мы стараемся не волновать Бориса Ивановича ничем, — сказала Софья Александровна Джангиру.
— Новых людей не приглашаем. Для него каждый новый человек очень радостен и интересен. А-потом ему становится плохо. Вам же — снимать…
— Когда вам еще позвонить? — спросил он.
— Может, Борису Ивановичу станет лучше?
— Через месяц.
Джангир позвонил.
— Приезжайте, — сказала ему тогда Софья Александровна. — Дома и потолкуем обо всем. Борис Иванович уже ходит понемногу.
Они сидели, пили чай, негромко разговаривали. Софья Александровна предупредила:
— Придет Борис Иванович — ни слова о войне. Вы понимаете?
Дверь раскрылась, и в комнату вошел Пророков. Он шел медленно, видно боясь сделать лишнее движение.
Художник с жадностью начал расспрашивать Джангира об институте, о новых фильмах.
Потом сказал:
— Все-таки надо ярче делать фильмы о борьбе за мир! Я был на войне, знаю, что такое война.
Запрет нарушился…
— Конечно, снимайте, — разрешил Пророков.
— Когда придете?
Съемочная группа давно была наготове. Взяты в руки тяжелые чемоданы — кофры с аппаратурой, осветительными приборами, кассетами, пленкой, и вскоре Джангир уже по-режиссерски руководил установкой света, работой оператора.
Бориса Ивановича снимали в его мастерской. В большой комнате, заставленной мольбертами и начатыми холстами, пачками картонных листов.
Он подошел к подрамнику. Белел на нем ослепительно чистый лист.
Пророков подумал, взял черный грифельный карандаш и резким жестом провел первую линию…
Тихо жужжала съемочная камера.
Борис Иванович отошел в сторону, осмотрел начатую работу. Потом сел на стул, одиноко стоящий у окна, и задумался.
Я смотрел этот последний кадр очень коротенького фильма (курсовая работа), и тяжелое предчувствие беды не оставляло меня.
Будто знал художник, что это последняя и единственная его киносъемка.
Будто прощался со всеми нами.
Золотой подмосковной осенью ехали мы с Джангиром в Абрамцево. Там жил Борис Иванович в теплое, время. В Абрамцевском музее-заповеднике хранится магнитная пленка с его голосом.
Заведующий фондами Алексей Иванович Петров пригласил нас в один из залов, принес магнитофон, достал две кассеты с пленкой.
Через секунду в гулком зале возник негромкий голос Пророкова:
— Я родился в 1911 году. Подумайте, в искусстве было создано уже все! Я, как и все дети, любил рисовать. Испытывал священный трепет к краскам. Но после, когда я уже писал этюды, когда учился в школе, мне в каком-то журнале попались репродукции с картин Менье. Эти углекопы, шахтеры… Все свежо воспринималось… Потом гравюры, офорты, литографии, посвященные пролетариату. Позже я познакомился с сатирой. Мексиканские графики. Искусство сильное, мощное, революционное. И этот свежий ветер раздул мой парус в одном направлении.
Во время войны мы видели картины настолько страшные, что мне впервые в жизни было неприятно рисовать… У меня много сохранилось рисунков. Много утонуло, сгорело, пробито осколками, но много и осталось. Я начинал серию портретов защитников героической Малой земли. И четыре портрета я отправил в Новороссийский музей… И сейчас хочу вернуться, потому что чувствую свой долг. Не только перед погибшими, но и перед теми, кто живет, кто трудится сейчас, кто принес нам победу…
Я видел эти рисунки Бориса Ивановича. Лица людей, схваченные точными и резкими штрихами, полны энергии и движения, хотя и застыли на картоне. Видно, в короткие перерывы между боями на Малой рисовал художник этих воинов. Моряк-пехотинец, солдат в пилотке, девушка-санитарка…
Какова их судьба? Живы ли они сейчас? По каким дорогам провела их война?
Кассеты все вращались, и слышался чуть глуховатый голос Пророкова:
— Когда сзади стоял Микеланджело, было легче. Труднее, когда люди видят цветные фотографии, а киноаппаратура становится в руках некоторых… Я во время войны, в сорок втором году, на Северном Кавказе был в морской пехоте. Я тогда нашел у убитого фрица фотографию. На пороге хаты — фриц с другим солдатом. Случайно в кадре — хозяйка хаты. Но у нее — выражение такой скорби, такой печали, что я не знаю, с чем это сравнить… Можно ли это нарисовать? Нет… И когда я показывал эту фотографию морским пехотинцам — так людей в дрожь бросало. Это был 1942 год. И тогда в душу закралась мысль, что работать надо иначе…
Может быть, именно в то время и задумал Пророков знаменитую серию своих рисунков «Это не должно повториться!». Серию, принесшую ему мировую славу, за которую он был удостоен Ленинской премии.
— Эта серия вся построена на увиденном. Там нет ничего придуманного. Только то, что я зарисовал… Эта серия является как бы художественно-документальной. Здесь нет никаких домыслов. И писалась она в то сложное и тревожное время, когда угроза войны была реальной. Мне казалось, что напоминание эпизодов войны, которые я знал, зарисовывал, может послужить пропаганде мира.
Он говорил, видимо, сам захваченный тем, о чем размышлял. И голос Бориса Ивановича становился взволнованнее и громче:
— Любопытная вещь! Все выдающиеся художники современности — все коммунисты!.. Пикассо, Гуттузо, Сикейрос, Дейнека, Моор… Это очень, как мне кажется, факт знаменательный!.. — Он остановился, сделал паузу.
Он тоже был коммунистом и борцом.
Таким и останется для нас с тобой Борис Иванович Пророков, человек, не сломленный болезнью, воин, до последнего вздоха не оставивший боевого своего оружия.
  
Встреча восьмая с Валей Климентьевым
 
Эту станцию ты, конечно, много раз проезжал. Исчезнет за склоном горы синее море, прогрохочет поезд в тоннелях и остановится у перрона, еле сдержав свой бег.
Тоннельной называется станция, а поселок — Верхнебаканским. Лежит он у перекрестка дорог. Едут отсюда в Анапу и Керчь, Новороссийск и Геленджик.
Есть возле станции улица Железнодорожная. И дом стоит один, он до войны там был. Жил в нем Валька Климентьев.
Ничем особенно вроде и не знаменита его жизнь.
В Тоннельную Климентьевы переехали из Новороссийска. Купили в поселке дом. Валя ходил в школу, что совсем неподалеку, минут пять, не больше, а если бегом — то и меньше. Школа тоже стоит сейчас, только пристроили к ней новый корпус.
Отец Валентина был хорошим фотографом. К тому же отлично играл на пианино и других музыкальных инструментах. Валя тоже пробовал подбирать кое-что одним пальцем.
 
 
По долинам и по взгорьям
 
Шла дивизия вперед…
 
 
Неплохо получалось.
А вообще он мечтал стать летчиком, подражая, наверное, брату Владимиру, который окончил летное училище. И Валька тоже тянулся туда.
Но потом в восьмом классе защеголял в тельняшке. Мечта, наверное, переменилась. В таком возрасте она часто меняется, совсем не удивительно. Сам знаешь.