Образование Маленького Дерева

  
Форрест Картер
 
Образование Маленького Дерева
   
Маленькое Дерево
 
Мама пережила папу всего на год; вот как вышло, что я стал жить с дедушкой и бабушкой, когда мне было пять лет.
Из-за чего родственники, по словам бабушки, подняли после похорон ужасный шум.
Столпившись там, позади нашего домика, на изрезанном и неровном дворе (дом стоял на склоне), они делили крашеную кровать, стулья и стол и спорили о самом правильном устройстве моей дальнейшей судьбы.
Дедушка ничего не говорил. Он стоял на самом краю двора, позади всех, и рядом стояла бабушка. Бабушка была чистокровная чероки. Дедушка был чероки наполовину.
Он возвышался над остальными: шести футов четырех дюймов ростом, в черной широкополой шляпе и блестящем черном костюме, надеваемом только в церковь и на похороны. Бабушка смотрела в землю, но дедушка смотрел на меня, смотрел поверх толпы, и мало-помалу через весь двор я пробрался к нему, ухватил его за ногу и не отпускал, даже когда меня попытались от него отцепить.
Бабушка потом говорила, что я совсем не плакал, даже не пикнул, но за ногу держался крепко. Меня все тянули и тянули, я все не отпускал. В конце концов дедушка наклонился и положил мне на голову большую ладонь.
— Оставьте его, — сказал он. Меня оставили. По словам бабушки, в толпе дедушка говорил редко, но когда он говорил, его слушали.
Был пасмурный зимний день. Мы спустились с холма, вышли на дорогу и зашагали по обочине к городу. Дедушка шел впереди. На плече у него был узелок с моими пожитками. Я тут же уяснил себе, что идти вслед за дедушкой — значит семенить трусцой; и бабушке, чтобы не отставать от нас, временами приходилось приподнимать юбки.
Потом обочина кончилась, начались городские тротуары. В том же порядке, с дедушкой во главе, мы дошли до самой автостанции. Там мы остановились и долго ждали. Приходили и уходили автобусы; бабушка читала надписи на переднем стекле. Дедушка говорил, что по части чтения и вообще грамоты бабушка не имеет равных. Когда стало смеркаться, она выбрала точь-в-точь тот автобус, который был нам нужен.
Мы дождались, пока в автобус войдут все остальные — и хорошо сделали, потому что не успели мы шагу ступить, как начались осложнения. Мы вошли: впереди дедушка, посредине я, бабушка — на нижней ступеньке, в самых дверях. Дедушка вытащил из переднего кармана штанов кошелек с застежкой и приготовился платить.
— Где билеты? — сказал водитель автобуса, и так громко, что все даже привстали с мест, чтобы на нас посмотреть. Это не произвело на дедушку никакого впечатления. Он ответил, что мы собираемся купить билеты, а бабушка у меня из-за спины ему зашептала, чтобы он сказал, куда нам ехать. Дедушка так и сделал.
Водитель ответил, сколько стоит проезд, и пока дедушка отсчитывал деньги — с большой тщательностью, потому как света было маловато, — водитель отвернулся, поднял правую руку, сказал: «Хау!» — и захохотал. Все вокруг тоже засмеялись. Тут я понял, что все уладилось: они относятся к нам по-дружески, хотя у нас и нет билетов.
Потом мы пробирались в самый конец автобуса, и я видел больную леди. Веки у нее страшно почернели, а рот был весь окровавленный. Когда мы очутились рядом, она вдруг прижала руку к губам, отняла ее и закричала: «Ва-хуу!» Но я догадался, что боль тут же прошла, потому что она засмеялась, и все вокруг тоже. Ее сосед смеялся и хлопал себя по коленям. К галстуку у него была приколота большая блестящая булавка, и я понял, что за них можно не тревожиться: они богаты и, если станет совсем худо, позовут доктора.
Я сел посредине, между бабушкой и дедушкой. Бабушка протянула руку и ласково коснулась дедушкиной руки; его пальцы у меня на коленях обняли ее ладонь. Мне стало хорошо, и я уснул.
Когда, наконец, мы вышли из автобуса на грунтовую дорогу, была уже глубокая ночь. Дедушка зашагал по обочине, мы с бабушкой за ним следом. Было страшно холодно. В небе была луна, похожая на половинку толстого арбуза, и ее свет серебрил дорогу, петлявшую впереди, сколько хватал глаз.
Потом мы свернули с грунтовой дороги и пошли по фургонным колеям, меж которых росла трава, и вдруг я заметил горы. Темные и сумрачные, они высились в густой тени, и половинка луны висела над краем гряды, такой высокой, что, чтобы на нее поглядеть, нужно было далеко запрокидывать голову. Горы были такие черные, что я даже вздрогнул.
Позади меня бабушка сказала:
— Уэйлс… Кажется, он устал.
Дедушка остановился. Он обернулся и посмотрел на меня с высоты своего роста. Лицо его было невидимо в тени широкополой шляпы.
— Когда потеряешь, что тебе дорого, — усталость лечит.
Он повернулся и зашагал дальше, но теперь поспевать за ним стало легче. Дедушка шел медленнее, и я догадался, что он, наверное, тоже устал.
Очень долго мы шли по фургонным колеям, потом свернули на небольшую тропку и двинулись в самую глубь гор. Похоже было, что мы вот-вот натолкнемся прямо на гору, но мы все шли и шли, а горы словно расступались перед нами и снова смыкались позади.
Звуки наших шагов подхватило эхо, и со всех сторон зашевелилось и задвигалось; из-за деревьев слышались шепоты и вздохи, будто все вокруг ожило. И стало тепло. Где-то рядом журчало, звенело и переливалось — это катился по камням горный ручей, то разливаясь заводями, то снова торопясь дальше. Мы были в самом сердце гор.
Половинка луны закатилась за кромку гряды, разлив по небу серебро, и над ущельем повис сумеречный купол, ронявший на нас сероватые отсветы.
У меня за спиной бабушка тихонько запела, и я знал, что мелодия была индейская, и не нужно было слов, чтобы ее понять, и от нее на душе у меня стало спокойно.
Вдруг раздался лай собаки, и я подскочил от неожиданности. Она лаяла протяжно и жалобно, заходясь всхлипами. Эхо подхватило ее голос и покатилось далеко-далеко в горы. Дедушка ухмыльнулся.
— Старая Мод. Шаги слышит, а кто пришел, не знает. Нюх, как у карманной собачки.
Через минуту собаки были со всех сторон. Повизгивая, они скакали вокруг дедушки и принюхивались ко мне, заинтересованные новым запахом. Старая Мод снова залаяла, теперь уже совсем рядом, и дедушка сказал:
— Цыц, Мод!
Тут она узнала, кто пришел, подбежала и стала скакать, бросаться лапами нам на плечи.
Через ручей было переброшено бревно; мы перешли на ту сторону. Там, среди высоких деревьев, была расчищена поляна, и в самой глубине ее стоял сложенный из бревен дом. Прямо за ним уходила вверх гора; поперек фасада во всю ширину шла открытая веранда.
Посредине дом разделял широкий сквозной проход. Кто-то назвал бы такой проход «галереей», но в горах он называется «собачьей дорожкой», потому что он открыт и по нему бегают собаки. По одну сторону собачьей дорожки была большая комната, в которой готовили, ели и отдыхали, по другую — две спальни. Одна была бабушкина и дедушкина. Другая теперь была моя.
Я лежал на мягкой, упругой сетке из оленьей кожи, натянутой на каркас из орешника гикори. Я смотрел в открытое окно. Мне были видны деревья, темные в призрачном свете, на том берегу ручья. На меня нахлынули мысли; я стал думать о маме, и все вокруг было страшно чужое.
Кто-то погладил меня по голове. Это была бабушка; она сидела на полу у моей постели, широкие юбки устилали пол, с плеч струились на колени длинные, темные с серебром косы. Она тоже смотрела в окно. Тихо и медленно она пела:
 
 
Они узнали, что он пришел, —
 
Лес и ветер в ветвях,
 
Отец-гора встречает
 
Маленькое Дерево песней.
 
Они не боятся его, они знают:
 
У него доброе сердце,
 
Они поют: «Маленькое Дерево,
 
Ты не одинок!»
 
Даже глупышка Лэй-на,
 
Дурачась, журча и играя,
 
Бежит по горам и лепечет:
 
«Слушайте все мою песню!
 
К нам пришел новый брат:
 
Маленькое Дерево брат наш,
 
Маленькое Дерево с нами».
 
Поет олененок, Ави-Усди,
 
И Мин-е-Ли, перепелка,
 
И даже ворон Каду:
 
«У Маленького Дерева храброе сердце,
 
И в доброте его сила.
 
Маленькое Дерево, ты никогда
 
Не будешь одинок».