Еще одна блондинка

Удивительно, но это оказалось не очень сложно. Возможно, потому, что они вели такую насыщенную жизнь и на раздумья и воспоминания не оставалось времени.
Гортензия встретила в гостинице своих давнишних приятельниц и с большим удовольствием погрузилась в неспешные разговоры и совместные чаепития на открытой веранде. Когда ей надоедали сверстники, она с удовольствием присоединялась к Жюльетте и Джону, и они втроем бродили по песчаному берегу, разговаривая и делясь историями из жизни...
Надо сказать, что у юной воспитанницы графа Лейстерского таких историй было не намного меньше, чем у его семидесятичетырехлетней тетки. Хотя, конечно, Гортензия могла дать фору любому благодаря своим военным приключениям.
Сам Джон в основном выступал в роли слушателя. Еще недавно он был бы смущен и растерян, возможно, раздражен тем, что не может рассказать ничего интересного. Но времена поменялись, и теперь он с искренним и живым интересом выслушивал обеих своих спутниц, восхищаясь и гордясь, сопереживая и негодуя.
Когда Гортензия оставалась в гостинице, они гуляли вдвоем. Жюльетта была отличной собеседницей, но с ней было потруднее. Она не давала Джону возможности просто слушать ее и молчать. Яростно сверкая зелеными глазами, девушка требовала ответов на самые неожиданные вопросы, расспрашивала о том, о чем Джону никогда и в голову не пришло бы рассказывать другим, но он поддавался ее напору, а еще – собственному отчаянному желанию впервые в жизни поделиться с кем-то своими самыми сокровенными мыслями.
Он выворачивал перед ней свою душу, и это не было стыдно или трудно. Напротив, огромное облегчение охватывало его, Джон словно освобождался от груза сомнений, накопившегося за целую жизнь. Почему-то ему было одинаково легко рассказать ей и о своих переживаниях в детстве по поводу легкого, но заметного заикания, и о юношеских терзаниях по поводу своей внешности, и о восторге, который он испытал, впервые выиграв автогонки во Франции.
И об Амели он ей тоже рассказал в один из таких вечеров. Просто, не стесняясь и больше ни о чем не сожалея. Как ни странно, теперь он действительно не сожалел о произошедшем. Жюльетта удивила его серьезным и внимательным выражением лица и тем, с какой тщательностью она обдумывала ответ.
– Думаю, ты был сильно потрясен. Возможно, на долгие годы.
– Ну... не стоит делать из этого трагедию. Я вовсе не прожил жизнь затворника.
– То есть бабы... женщины у тебя потом были?
– Жюли, по-моему, мы углубляемся в щекотливый вопрос...
– Это самый естественный вопрос на свете! Если такой потрясающий парень, красавец, умник, аристократ и денежный мешок столько лет живет один, а в результате хочет жениться на стерляди...
– Жюли, не порти вечер.
– А ты не порти себе жизнь. История с той девушкой тебя перепахала и расстроила. Ты стал неуверенным в себе. Закомплексовал. Как щенок, который был уверен во всеобщей любви, а его взяли и выбросили за шкирку из машины. И остался он на обочине, одинокий и несчастный...
– Жюли, я сейчас заплачу. Уверяю, я вовсе не... Хотя... ты опять права. Именно так я себя и чувствовал. Но это было давно, потом я вырос.
– Такие обиды с трудом забываются. Бывает, никогда. Ладно. Не будем о свадьбах и ценных породах рыб. Только учти, ни в какой колледж я не поеду.
– Жюли...
– Я уже решила – и баста. Меня возьмет к себе Элис. Я смогу ей чем-нибудь помогать, постепенно научусь всему и буду шариться... пардон, ездить с гастролями по всей Европе.
– Жюли, я не думаю, что бородатые и волосатые крикуны с гитарами – лучшая в мире компания для юной девочки.
– Пожилых девочек не бывает. И я, в свою очередь, не думаю, что компания стерляди, которая спит с человеком, которого я люблю, намного лучше.
Она сказала это совершенно спокойно и естественно, без всякой запальчивости. Джон привычно задохнулся и онемел на некоторое время, а потом с трудом вымолвил:
– Жюли, мы же все уже выяснили. Ты не должна так говорить.
– Почему, граф? Потому что это неприлично? А разве прилично спать с тем, кого не любишь?
– Разве все браки совершаются по любви?
– Тогда это деловое соглашение, включающее в себя пункт о совместном спанье в одной постели, а стало быть, вы со стерлядью недалеко уйдете от последней уличной ш...
– Жюли!
– Шалавы, шпаны, шлендры, шалопайки, шушеры. Ладно, твое дело. Хочешь жить так – живи. Но не затыкай мне рот и не уговаривай меня сделать вид, что мы с тобой – дяденька опекун и маленькая девочка. Я сказала правду, и мне нет нужды делать вид, что я отношусь к тебе, как к дяде Гарри. Иначе, Джон. Совсем иначе.
– Послушай, я ничего в этом не смыслю, но об этом написана масса книг по психологии и вообще... Ты придумала себе образ, уверила себя, что влюблена, и...
Она остановилась, повернулась к нему и насмешливо уставилась на него снизу вверх изумрудными очами. Потом стремительно схватила его руку и положила себе на грудь. Джон окаменел. Жюли усмехнулась.
– Хорошо, пусть у меня детство в башке играет, а ты? Почему ты на меня так реагируешь? Я же чувствую тебя, чувствую, как ты горишь, как на тебя сейчас напал столбняк и ты изо всех сил сдерживаешься! А на пляже? Думаешь, я не вижу, как ты на меня смотришь? Уверяю тебя, любого опекуна маленькой девочки упекли бы за решетку, заметь кто-нибудь подобный взгляд.
– Жж...
– Не жужжи, граф. И будь честен. Там, в саду, ты поддался тому, что чувствуешь на самом деле. В замке, неделю назад, ты выкрикнул то, что думаешь на самом деле. Правда лезет из тебя, как тесто из квашни, и ты из последних сил пытаешься прикрыть ее фальшивыми словами и неискренними чувствами. Ты даже вполне способен сломать себе жизнь и жениться черт-те на чем...
– На ком.
– Хорошо, черт-те на ком, лишь бы не дать правде вырваться наружу. Но я не могу понять! Почему?! Ведь мы оба знаем, чего хотим. И хотим мы оба одного и того же.
– Я не могу...
– А я вообще не умею, но я же не боюсь?! Джон!
– Жюли!
– Посмотри на меня.
– Я уеду.
– Уедешь. И наймешься матросом на сухогруз. Посмотри на меня и скажи правду.
– Отвяжись!
– Грубо, граф. В глаза мне посмотри.
– Почему я должен тебе смотреть в глаза, совершенно не понимаю, что ты вбила себе в голову...
Она приподнялась на цыпочки и схватила его голову обеими руками. Развернула к себе, поймала его трусливо мечущийся взгляд и сказала яростно и тихо:
– Я, сопливая девчонка и подзаборная шпана, детдомовская сирота, пригретая из жалости твоим дядей, дикая и грубая малолетняя нахалка, – не боюсь. И говорю тебе: я люблю тебя, Джон Ормонд, я люблю тебя, и хочу быть если не с тобой, то твоей. Мне наплевать, какие заборы ты построил в своей душе. Мне наплевать, что подумает высшее общество. Я в него все равно не вхожу и никогда не войду. Я умею только так, по-честному. Ты – первый. Если бы ты не был трусом, то мог бы стать и единственным.
Поколения Ормондов встрепенулись. Слово «трус» обжигало, как пощечина. Синеглазый мужчина вдруг нахмурился и железной рукой стиснул оба тоненьких запястья сразу, отводя ее руки от лица, вмиг превратившегося в бронзовую маску.
– Я – трус?!
– Конечно.
– Ты назвала меня трусом?
– Да, граф, увы, это так.
– Сопливая нахалка, дикая, распущенная хулиганка...
– С девиантным поведением...
– ... считает меня трусом. А я стою и мычу в ответ «нельзя, нехорошо, неприлично, недопустимо».
Что-то странное появилось в его голосе.
– Так вот, чтоб ты знала. Я – не трус. Я могу сказать тебе правду.
– Но не скажешь, потому что боишься!
– Умолкни!
– Не умолкну.
– Ах так?!
Он вскинул ее на руки и впился в губы яростным поцелуем. А она ответила ему ничуть не менее яростно.
Двое стояли на берегу Ла-Манша. Вернее, стоял один, мужчина, державший на руках маленькую женщину. Она обвивала его шею руками, и они не отрывались друг от друга, словно жаждущие – от источника холодной воды.