Падение Херсонеса

Выделили из всех. Пошто выделили-то? Ну стоит корабельщик на корме. Взял в руки потесь, весло кормовое. Сорок человек на корме, он один из сорока. Вон Добрыня, не гребец — дуб столетний. Тяжел, плотен. Появился Добрыня — всех не увидишь, а его увидишь. И воеводы ярки, заметны. Плащи, красный и зеленый, в глаза бросаются. У кормы руссов уже не два, а три моноксила качаются на волне. Глаза стражников вклеились в него одного, во Владимира.
Херсонеситы смотрели. На корме человек в посконной длинной рубахе. Ростом выше среднего. Сложен славно. Возрастом — лет тридцать пять. Волосы русые. Глаза веселые, смелые, жесткие. Под усами усмешка. Если ты простой корабельщик с веслом потесью, то отчего рядом с тобой этот богатырь, что дуб дубом? Отчего воеводы в дорогих платьях с тобой рядом? Не ты их приказа ждешь, они твоего приказа ждут.
Кто ты? Где ночь ночевал? Воеводы с ладьи спали у русса, купца. А ты где был? Что высматривал в гавани?
Последний моноксил, качавшийся у носа, тоже поменял место, подошел к корме.
Становилось в самом деле опасно. На моноксилах шевеление. Старшие что-то говорят младшим.
А Владимир все медлил.
Боитесь херсонеситы — это хорошо. Кто лжет, тот должен бояться.
Хотите знать, много ли войска у князя?
Много!
Конница наготове. Ладьи не у Киева, у порогов на Днепре.
Пяти дней не проживете, пяти дней не проспите, здесь буду.
Ну взгляните в последний раз на русса на корме. Бог даст, в бою свидимся. Может, узнаете.
Князь тронул Ростислава, чтобы тот посторонился. Мальчишка как врос в ладью. На вершок князь его не сдвинул. Владимир только подивился, откуда такая сила у отрока! Ведь и впрямь готов за князя сто стрел на себя принять.
… Было это прошлой осенью. Послал Владимир своих гонцов, Крука и Колоту, к царю болгар Самуилу. Послал с письмом по торговому делу. Хороши у болгар кони. В степи как на крыльях несут, в горах выносливы. Владимир просил у Самуила коней, в обмен давал меха.
С гонцами увязался и Ростислав. Страсть как любит коней! Надеялся, вот поможет он Круку и Колоте выбрать коней получше. Раздобрится князь да отдаст одного коня ему, отроку.
Сам Владимир с дружиной охотился вблизи болгарских земель, в Турьем урочище, у Дуная.
В ту пору ромеи и болгары уже воевали друг с другом. Отряды болгар влились в рати азийцев, мятежников Варды Фоки. Война завязалась вот из-за чего.
И Самуил просил у царей Византии руки их сестры, Анны Порфирогениты.
Порфигенита — рожденная в порфирном, красном, зале Священного дворца. Так ее зовут, сестру царей.
Лукавый царь Василий и царю болгар не отказал. Отправил к нему Порфирогениту. Сопровождал ее митрополит Севастийский… Только оказалось, что послана Самуилу не Порфирогенита, а простая девушка, дочь хозяина портовой корчмы Христофора. Девушка была очень похожа на Порфирогениту. Была красива.
Болгары в наказание сожгли митрополита. В помощь тем отрядам, что сражались с ромеями в полчищах Варды Фоки, послали новые отряды.
Ромеи обид не прощают. Через Понт к Дунаю послали хеландию, малый военный корабль, с воинами…
Владимир и дружина разбили шатры у Дуная. Решили, что охоту начнут с утра.
Вдруг послышался шум, топот коней, крики всадников. Выскочили из шатров.
— Князь! Ромеи с хеландии! Захватили болгар. Захватили наших. Ростислава тоже. Костры развели. Колья острят. Глаза выжигать будут.
Ромеи так и делали. Брали пленных. Если много — разбивали на сотни. Девяноста девяти выжигали оба глаза, сотому один. Чтобы что-то видел, вел слепцов в свои города, в свои слободки. А враги ромеев, ужаснувшись содеянному, смирными становились.
Когда глаза выжигают, не смотрят, где болгарин, где русс.
Владимир на коня. Добрыня схватил за уздцы, останавливая.
— Князь, за тобой Русь! Убьют тебя, опять распри, раздор.
Прав Добрыня. Ромеев много. Военный корабль. Освободить своих не освободишь. Только голову сложишь.
Владимир рванул узду. Конь на дыбы. Любого бы из дружины поднял бы в воздух и растоптал копытами. Но у Добрыни руки крепкие, как кузнечные клещи. Узду не выпустил. Коня осадил. Вздулись мышцы на груди, на руках.
— Остынь, князь! Не лезь к ромеям… Нельзя этого делать, князь!.. Нельзя такое делать!
Делать нельзя — а не делать и совсем невозможно.
Владимир выхватил меч. И поводья разрубит, и руку Добрыне вон, если под меч угодит. Добрыня и отпустил коня.
Владимир пришпорил коня. За ним поскакала дружина. В облаке пыли влетели в стан ромеев. Костры горят. Стон и вой топот коней заглушают. Уже выжгли глаза первым. Разбросала дружина князя опешивших от наскока ромеев направо и налево, мечами проложила дорогу к кострам. Своих узнали сразу, по одежде, отличной от других. Круку и Колоту, старшим послам, уже глаза выжгли. Они крутились на земле, в пыли и грязи, залитые кровью, и вопили так, что сердце от криков вон рвалось из груди. Ростислав, мальчишка, связанный по рукам и ногам, уже был в руках трех ромеев. Четвертый тянул обугленный кол с заостренным концом к его глазу.
Владимир налетел конем на ромея. Схватил Ростислава. Затлелись от огня полы плаща. Владимир крутанул на коне один, два, три раза, сзывал своих: «Назад!» Поскакал к своему лагерю. Добрыня за ним. За Добрыней остальные.
С тех пор у Ростислава у правого глаза след от ожога. Концом обугленным успел пройти ромей. От того глаз правый у Ростислава как бы чуть прищуренный.
На век прищуренный.
А Крук и Колота — слепцы.
Душа славянская певучая. Сделали им гусли. Со множеством струн. Под их пальцами гусли пели, беря за душу. А слепцы, глядя ничего не видящими глазами, рассказывали о том, какое небо синее, какой Днепр широкий, как много видели их глаза тогда, когда еще не были выколоты ромеями. От этого пения у одних наворачивались слезы от умиления перед красотой мира, у других сердца закипали злобой к ромеям.
Владимир тоже не может простить ромеям слепоты Крука и Колота. Не может простить ромеям желания и мальчишку ослепить, Ростислава. Говоришь, твой Бог, ромей, милостив. Враг перед тобой — убей врага в бою. Пошто над человеком издеваешься? Зачем слепишь?.. А еще, говорят, во дворце царей евнухи. Это — зачем? Зачем сквернишь человека, если даже ты в плен его взял? Каким бог создал его — таким ты его и оставь. Богом, ромей, не только меня пугай, Бога и сам бойся.
«Аз есмь червь». Это червь к глазу Ростислава кол с опаленным концом нес? Цари ромеев хотят, чтобы князь Владимир принял их веру без сомнений, без обдумывания. Владимир так не может. Славянин не грек, не латынянин. Он по-другому устроен. Ему веру не принятьнадо, ему к вере придтинадо. И тогда уж будет служить ей преданно, истово.
Сказал громко, чтоб все слышали:
— Бери, Ростислав, потесь. Пошли!
Малец и рад. Выхватил потесь из рук князя. Потесь — весло, которое дает направление движения ладье. На ладье две потеси, на корме и на носу. Ладья заострена с обоих концов. Когда работают потесями, она может не разворачиваться, изменяя направление движения. Гребцы налегли на весла, слушая приказы старшего корабельщика. Ладья двинулась к выходу из гавани. Старший грек, с самого близкого моноксила, легко и ловко перебросил в руке секиру-чекан. Херсонеситы — мастера в ковке. Они секиры не только льют, они их еще и чеканят, для крепости и для красоты. Но приказа никакого не дал. Моноксилы с греками так и остались качаться на волнах.
Уплывал скалистый берег. Уплывал город, возведенный на скалах. Бликами, плеском солнечных пятен, алыми отливами горели за стенами города верхушки куполов церквей и кресты над ними. Сияли белизной верхушки каменных колон древних базилик. А Понт катил и катил свои воды, покрытые рябью, к невидимому берегу, дальнему. Небо высокое, море безмерное. Там, во дворце, Порфирогенита. Что там за дева-краса, что за царевна бесценная, что братья-цари идут ради нее на обман? Обманутый болгарский царь сжигает живьем обманщика-митрополита. Ромеи выжигают глаза болгарам. Взглянуть бы на эту Анну, хотя бы тайком, из укрытия. Так ли уж красива царевна?