Тайна графа Эдельмута

Вы, может быть, еще помните, что, уезжая, Бартоломеус просил не забывать поливать цветок в его горшке. Конечно, девочки не забыли. Тем более, что цветок был так хорош: голубой, с красными прожилками и длинными золотистыми волоконцами.
Марион с любовью ухаживала за необычным цветком: поливала, ставила к солнцу, сдувала с лепестков пыль и даже украшала землю красивыми камешками, приносимыми с улицы. Одно огорчало ее: когда-нибудь она проснется — а цветок завял. Непременно, непременно, так случается со всеми цветами.
Ну так что же вы думаете? Все точно так и получилось.
В то утро, едва проснувшись, Марион как всегда схватила кувшин с водой, ворвалась в комнатку, где стоял цветок, распахнула занавески и… испустила крик ужаса.
Понятно, что огорчило девочку. Цветка не было.
Но что заставило ее широко раскрыть глаза и схватиться за голову? Отчего она выронила кувшин с водой и не заметила, что тот раскололся на мелкие черепки?
Неужели цветок сожгло солнце? Или унес вор? Или его съел господин Фаульман?
Хуже, гораздо хуже. Ах, что увидела Марион! Что она увидела!
Вместо цветка на толстом стебле росла головка. Нет, нет, не то, что вы думаете, а именно головка! Маленькая, хорошенькая головка младенца: с пухлыми щечками, красными губками и золотистыми локонами. Ах, она как будто спала, закрыв глазки. Не иначе как спала. А во сне сладко улыбалась.
Вот так. Долго стояла Марион, то бледнея, то краснея и беззвучно разевая рот. И если не упала в обморок, то поверьте: лишь потому, что поблизости не стояло ничего мягкого.
— Ваше сиятельство… — позвала она наконец слабым голосом. — Ваше сиятельство…
Дальше говорить о чувствах девочек — исписать еще три страницы мелким почерком. Потому скажу коротко: наудивлявшись и налюбовавшись на чудо из чудес, обе с азартом кинулись ухаживать за «младенцем».
Трудно ухаживать за младенцем. Матери не спят ночами. До хрипоты распевают колыбельные. До боли в руках укачивают младенцев на ночь. А стирка пеленок! А пронзительные, доводящие до умопомешательства вопли младенцев!
Всего этого не было. Не раскрывая глаз ни днем ни ночью, наш цветочный ангелочек спал, и спал, и спал. Не требуя никаких забот. Обидно? Обидно. И хоть не нужно было распевать колыбельную, и укачивать горшок на ночь, и даже стирать было нечего, — ну абсолютно! — пораскинув мозгами, девочки придумали чем заняться.
Из сундучка Бартоломеуса была извлечена непонятно-зачем-ему-нужная шейная косынка — и тотчас перекроена в миленький чепчик с оборками, хорошо закрывающий ушки, что так важно для младенцев. На слюнявчик же потребовалось всего пол-чулка из того же сундучка: его аккуратно выкроили, обметали, вышили цветочками и повесили под подбородком младенца — прямо поверх колючих листьев.
По утрам горшок выносили к солнцу В полдень переносили в тень. Старательно разрыхляли и поливали землю, ходили на цыпочках.
Но головка не просыпалась: спала, и спала, и спала, и спала… И при том ужасно быстро росла!
Не по дням, не по часам — казалось, она росла прямо на глазах.
Уже через три дня младенец перестал быть младенцем.
Еще через три дня повзрослел лет на двадцать…
Еще через неделю высокомерно скривил губы и немного обрюзг…
И к концу второй недели Эвелина вынуждена была признать… Да, да, надо смотреть правде в глаза: выросшая у нее на глазах голова — ничья иная, как голова матушки Молотильник.
* * *
Оставим теперь это происшествие и займемся другим — не менее любопытным и достойным удивления, и произошедшим незадолго до прихода уродливого незнакомца. В то утро вдруг обнаружилось, что кончились все съестные припасы, и девочки, взяв большую корзину, отправились на рынок.
Рынок располагался на главной городской площади.
Ах, как тут было замечательно! Сама площадь была вымощена камнем. Вокруг нее высились красивые дома, крытые черепицей. А самым высоким зданием была большая величественная церковь, с которой то и дело звонил колокол: «Бонн-бонн! Бонн-бонн!» У входа в церковь сидели убогие и калеки и, показывая свои страшные увечья, настойчиво тянули проходящих за подолы.
А сама площадь была густо запружена народом. Вот прошла, тряся четками, вереница монахов в темных рясах.
Вот проехали двое благородных рыцарей, ведя меж собой благородную беседу.
Вот бешеным галопом проскакали еще трое.
Вот прогромыхала телега, груженная тяжелыми тюками.
На краю площади расположилось множество лавок. Здесь продают ткани, там — красивые колечки и ожерелья, здесь — оловянную посуду, там… пахнет чем-то вкусным.
Подхватив корзину, девочки поспешили в последнем направлении.
Вот она, лавка, к которой они стремились. Проскользнув позади воза, запряженного волами, и робко протиснувшись мимо двух солдат с копьями, девочки хотели было уже…
Но остановились: прямо у дверей лавки стояли три монахини. Монахини как монахини, ничего особенного. Но в одной из них Эвелина признала Керстин, помощницу матушки Молотильник. Та стояла, тряся котомкой, и напористо втолковывала что-то лавочнику.
Нет, пожалуй, сюда им не нужно. Торопясь, пока Керстин не пришло в голову поднять глаза, Эвелина утянула Марион в соседнюю лавку.
В соседней лавке было просторно, чисто, стояли два столика, за одним из них сидел худощавый господин и что-то быстро писал. Другой же — толстый, в богатом плаще, подбитом мехом, и в богатом бархатном берете — теребя кошель у себя на поясе, диктовал:
— …и танцуют и поют: «восстань из гроба, святая…» сами понимаете, кто. Кроме того… А тебе что тут нужно? — гавкнул господин с кошельком в сторону Эвелины.
Девочке и впраду делать здесь было нечего. Но, торопливо выскакивая на улицу, она еще успела услышать: — Так, написал? А теперь — буквами покрупней: «и за сие важное донесение прошу нижайше у вашего сиятельства двадцать пять гульденов…»
Покупками руководила Марион. Деловито пройдясь между рядами расположившихся прямо на мостовой с товарами крестьян, она со знанием дела отобрала самые спелые фрукты и овощи, самые свежие яйца и рыбу, самые нежные бобы. Вскоре корзина девочек так здорово наполнилась вкусными вещами, что от одного только ее вида текли слюнки, а ноги шли быстрее домой.
Схватив тяжелую корзину обеими руками, девочки потащили ее сквозь толпу…
Но уйти так быстро им не пришлось. Вдруг раздался веселый звук рожка, народ засуетился и потянулся к середине площади.
— Комедианты! Комедианты!.. Представление начинается!
— Представление! Начинается!.. Комедианты! Комедианты!
Толпу, а вместе с ними и девочек, как ветром подняло и понесло к высокой двухэтажной телеге — этакому фургону, на верхней площадке которого собрались ярко разодетые комедианты.
Ах, как весело стало сразу! Запиликали виолы, завизжали скрипки, а наполовину-красный, наполовину-желтый жонглер на крыше фургона подкидывал в небо несметное количество яблок, заставлял их кружиться опасным вихрем, и ни одного — представьте, ни одного! — не уронил.
Все смеялись и улыбались — просто так, от радости, потому что страшно любили представления. Шустрые мальчишки взобрались на тумбы и оттуда пытались повторить фокусы жонглера. Все — и дети, и серьезные взрослые (которые на самом деле не взрослые, а просто большие дети) — с одинаковым нетерпением ждали, когда же начнется, когда же начнется, когда…
Но вот на площадку поднялся человек в серебристом бутафорском плаще и в маске.
— Высокоуважаемая публика! — провозгласил он зычным голосом. — Предупреждаю, высокоуважаемая публика! Сие представление не рекомендуется смотреть детям до двенадцати лет…
В народе пронеслось волнение, подобное смешку — …а также больным старцам!
Снова волнение: это дети попрочнее укрепились на тумбах, больные старцы, потолкавшись локтями, продвинулись поближе к сцене.
Удовлетворенно улыбнувшись, директор театра уступил место актерам. Толпа, а вместе с ней Эвелина и Марион, затаила дыхание. Представление началось.