Пароход идёт в Ростов
А под вечер дядя Серёжа взял Ленчика на руки и предложил нам прогуляться на сон грядущий. Мы с радостью отправились на вечернюю прогулку. С дядей Серёжей проводница беспрепятственно пропустила нас на верхнюю палубу.
Пароход выходил из просторов Цимлянского моря в Дон. Река поразила меня своим великолепием. Был тот час, когда на небе вспыхивает и загорается вечерняя зорька. И зеркальная вода Дона отражала всё: и прибрежную зелень густых кустарников, и белоснежные пушистые облака, и яркий, густо расплывшийся огонь заката. Лишь кое-где рябилась вода, всё там дрожало, переливалось причудливыми бликами.
Вот кончились кустарники, открылась степь. На пригорке — рыбачья избушка, дымок у костра, сети на шестах. Где-то вдали чернеет лес. И всё необыкновенно мягко, спокойно. Пароход деликатно шумит винтом. Пенистая вода, вырываясь из-под винта, как бы извиняется за то, что нарушает эту величавую тишину.
А вот изгиб, река круто поворачивает. Вдали деревушка. Мигают огоньки. Небо начинает темнеть, а с запада медленно разливается последним всплеском огненная краска заката. В густо-розовой пене плавают розовые облака.
Натка подошла, прижалась ко мне, почему-то шепнула:
— Помнишь Никитина «Утро»? «По зеркальной воде, по кустам лозняка от зари алый свет разливается…» Как сейчас, хотя и вечер…
В таком лирическом настроении я свою боевую сестру видел впервые, но было это почему-то приятно. Река снова делала поворот. И Натка сказала:
— Наверное, вот на этих поворотах разбойники сидели в засадах. Удобно. А может, Степан Разин здесь был…
Мы ещё долго стояли, опираясь на поручни, и смотрели на реку. Да, это был странный день, тревожный, но хороший. И только всё время где-то в глубине души покалывала тревога: где же мама, что с ней?
9. Спасибо вам, люди!
Я вернулся в каюту позже всех. Мальчики в Натка уже спали. Дядя Серёжа сидел у столика и задумчиво барабанил пальцами. Я сел рядом.
— Слыхал про такой городок Шахты? — неожиданно спросил он.
Я пожал плечами. Слыхать слыхал, но не больше.
— Это в Донбассе. Я когда-то там работал…
— А сейчас разве не работаете?
— Сейчас?! — Дядя Серёжа тяжело вздохнул. — Сейчас я, брат, не работаю… — И он горько усмехнулся и снова забарабанил пальцами. Но, видимо, он не мог не продолжать. — Обвал в шахте случился. Засыпало нас, не так чтобы уж очень, но всё-таки… Главная беда — глаза углем запорошило. По инструкции строго-настрого запрещено в таких случаях глаза тереть. Вот я да дружок мой стерпели всю боль, не тронули глаза, а остальные тёрли. Вызволили нас быстро, так что никто не погиб. Да только большинство глаза порезали и ослепли начисто. А мы с дружком с глазами, хоть и без прежнего зрения. Тогда и по виску мне садануло, всю щёку чуть ли не насквозь. — Он потрогал шрам и неожиданно усмехнулся: — Как твой братишка всё пытал: не на войне ли шрам получил? А оно и без войны шрамы бывают…
В книгах я не раз читал, что бывают у людей такие минуты, когда человек готов поделиться с первым встречным своим горем или радостью. Но в жизни впервые передо мной раскрыл душу взрослый человек. И я, сочувствуя ему всем сердцем, в то же время невольно гордился его доверием, которое подняло меня до уровня взрослого.
Мне что-то надо было сказать ему, если не в утешение, то хоть в качестве совета. Но что я, семиклассник, мог посоветовать ему, человеку, прошедшему суровую школу жизни! И вместо этого я что-то ещё спросил и почувствовал, что отвечает он более сухо, пока наконец не сказал, что пора спать, и лёг сам.
Спал он или лежал, не знаю, но я, засыпая, думал о дяде Серёже, и мысли об этом мужественном и сердечном человеке вытеснили на время мою тревогу о маме, о том, как сложится завтрашнее утро, сумеем ли мы с Наткой благополучно добраться с братьями до дедушки с бабушкой…
Однако моё пробуждение состоялось задолго до утра. Яркий свет заставил меня зажмуриться, прикрыть глаза рукой и быстро сесть на полке. И в ту же секунду я услышал мамин шёпот: — Ну, слава богу, все на месте!
Я открыл глаза и увидел маму в дверях. Она пальцем считала нас по головам. Ой, сколько ужасов ей, наверно, привиделось!
Я сорвался с места, подбежал к маме и, как когда-то в детстве, как давно уже не делал, крепко обхватил её за шею и поцеловал в обе щеки, потом прижался головой к маминой груди. Мамина рука ласково гладила мои волосы. И вдруг я вспомнил, что дядя Серёжа, наверно, тоже проснулся и смотрит на нас, и оттого я застеснялся, как-то неловко отпрянул от мамы и, заливаясь краской, сказал, что лучше потушить свет, чтобы не разбудить ребят.
Но мы не успели этого сделать. Сначала проснулась Натка и, увидев маму, к моему удивлению, не кинулась к ней, а растормошила братцев со словами: «Мама пришла! Мама пришла!» И тут поднялся такой гвалт, что описать его я просто не в состоянии.
Дядя Серёжа, поднявшись среди этого шума, кивнул маме в знак приветствия и, взяв папиросу, деликатно вышел в коридор, чтобы не мешать всем изливать свои чувства.
Когда далеко за полночь улеглись восторги и бурные восклицания, когда мама воочию убедилась, что мы целы, здоровы и невредимы, что мы сыты, что никто ни с кем не подрался, что нам помогали чуть ли не все пассажиры парохода, только тогда, успокоившись, она рассказала о своих приключениях.
Всему виной было то злосчастное яблоко, которое достала перед сном Степанида Поликарповна и которое возбудило у Ленчика непреоборимое желание тоже попробовать яблочка. И мама решила утром пораньше, до нашего подъёма, на первой же пристани купить яблок и овощей. И оттого, что она никого не спросила, на какой пристани лучше это сделать, а сошла на берег на первой же остановке, от этого и приключилась беда.
Базарчик был довольно далеко от пристани, к тому же базарчик многолюдный. Но яблок, хороших, мягких, пригодных для малыша, таких яблок было мало, мама пересмотрела яблоки у десятка торговцев и торговок. И в погоне за этими яблоками, а потом за помидорами мама не услыхала ни первого, ни второго гудка. А когда до её сознания дошёл третий гудок, она поспешила рассчитаться и кинулась к пристани. Но было уже поздно.
Мама настолько растерялась, что даже не сообразила закричать. Пароход отходил всё дальше, а мама, оглушённая мыслью, что мы остались на пароходе одни, стояла безмолвно, лихорадочно придумывая выход из этого ужасного положения.
Однако выхода не было. Тогда она пошла к начальнику пристани. По словам мамы, этот начальник долго и методически ругал её за рассеянность, за несознательность, за привычку перебирать всё на базаре, за то, что теперь и ему, ни в чём не повинному человеку, нужно думать, искать выход, и т. д. и т. п.
— Я была уверена, — сказала мама и улыбнулась лукаво, — что эта нотация будет длиться бесконечно. И знаете, ребятки, я стояла и, не оправдываясь, слушала его выговор, этот длинный разнос, а сама вспоминала, как однажды так же долго и нудно выговаривала своему пятикласснику, потерявшему деньги и пришедшему ко мне за советом. В конце концов я помогла мальчику: мы собрали среди учителей сумму, которую он потерял, он сумел купить билеты для культпохода своего класса. И этот начальник в конце концов тоже помог мне. Он откуда-то вызвал грузовик и велел шофёру отвезти меня, только не на следующую пристань, а через одну, чтобы наверняка догнать пароход. И на прощание сказал мне, что делает это не для меня, а ради детей, чтобы они не остались без помощи на пароходе. Я поблагодарила его, но про себя решила, что когда надо помочь, то не стоит долго выговаривать…
— Но почему же ты так долго не возвращалась? — спросила Натка. — Мы уже, наверно, штук десять пристаней проехали!
