В одежде человека. Сфинкс или робот

Меня толкали вперед, и вдруг случайно мое крыло оказалось внутри какого-то гнезда, словно бы нарочно пришитого к моей одежде. Это был карман брюк. На дне гнезда что-то зашуршало. Я вынул крыло из кармана и, к своему удивлению, увидел среди перьев белую бумажку. С трепетом я протянул ее мужчине в дверях, который привычным жестом порвал ее на две части.
Я сохранил на память эту важную бумажку. Это был обычный проездной билет на автобус, и только благодаря невнимательности или невероятной благосклонности билетера я в первый же день своей человеческой жизни попал в оперу.
Я оказался в красивом высоком зале. На стенах висели длинные балконы, а весь пол был заставлен замечательными удобными стульями с красной обивкой. На стульях сидели чудесно пахнущие дамы с обнаженными руками и плечами и господа в изящных черно-белых костюмах. Только тогда я заметил, что мой наряд несколько отличается от тех, что были вокруг, и что на меня смотрят с удивлением и даже с некоторым осуждением. Не знаю, было ли это связано только с одеждой или же со всем моим внешним видом. Вокруг стоял приглушенный шум. Дрожа от страха и волнения, я осторожно присел на ближайший стул.
Стулья стояли таким образом, что все сидящие смотрели на большой тяжелый занавес впереди. Мне хотелось встать и посмотреть, что же скрывается за этим занавесом, но тут свет стал гаснуть и откуда-то послышались удивительные звуки. Таких я никогда раньше не слышал. Ни море, ни ветер, ни птица, ни человек — ничто из того, что я знал до этого, не могло издавать таких звуков.
Я забыл обо всем, что меня окружало и тревожило. Казалось, у меня выросли новые крылья, шире и легче прежних. Боль в груди утихла, и я прикрыл веки. Перед глазами вставали невероятные цветные картины. Во всем были виноваты звуки, которые лились, ширились, поднимались вверх и вновь опускались на землю. Они стонали, смеялись и звенели.
Впервые в жизни я повстречался с музыкой.
Это был великий день для меня. Я смотрел на сцену и верил, что все это правда: козни Царицы ночи и доброта Сарастро, предательство Моностатоса и те испытания, которые выпали на долю Тамино и Папагено… Больше всего я сочувствовал Папагено, потому что он, как и я, был одет в перья и был отважным и веселым, хотя и не таким умным и красивым, как Тамино.
О, прекрасные звуки! Кто бы мог поверить, что их можно услышать наяву. Они рождались в глубине тромбонов и труб, на кончиках смычков струнных инструментов, в чашечках колокольчиков Папагено, они создавались голосом. Всё эго было для меня доказательством величия, благородства и красоты человека.
Я клял свою судьбу, которая дала мне при рождении птичье тело. Я получил от нее огромный неуклюжий клюв вместо маленького аккуратного носа и волшебного голоса, которым можно было петь и вести остроумные беседы. У меня были короткие и толстые лапы с широкой перепонкой между пальцами, а не длинные и стройные ноги, как у Тамино. У меня были громадные крылья, а не руки, способные творить такие чудеса, о каких птицы не могут даже мечтать.
Но музыка придала мне уверенности в себе. Я понял, что в моих силах изменить судьбу и взять свою жизнь в свои крылья. Я не родился человеком, но могу стать им.
Когда Папагено запел:
 
 
О, если б я был мышью,
 
Я спрятаться бы мог, —
 
 
мой внутренний голос вторил:
 
 
О, будь я человеком,
 
Создал бы новый мир!
 
 
Но потом я позабыл о себе, о том, где родился и кем хотел стать. Я весь превратился в слух, и все тело мое наполнилось радостью и надеждой. Я стал частью хора, который пел:
 
 
Какие чудесные звуки,
 
Какие прекрасные песни!
 
Никогда и нигде я не слышал доселе
 
Ничего милей и прелестней!
 
 
Однако всему приходит конец. Опера закончилась, и я снова оказался на улице. Моя уверенность улетучилась вместе со звуками музыки, мне снова стало тоскливо и одиноко. Боль вернулась в мое сердце, и казалось, что за то непродолжительное время, пока я был в опере, она стала еще более острой. Но с ней пришла и еще одна проблема: голод. Надо было срочно найти какую-нибудь еду.
Я знал, что через город протекает река. Мы ехали по мосту, когда въезжали в центр. Но в тот момент моя голова уже шла кругом от обилия огней и звуков, так что я совершенно перестал ориентироваться. И все же я должен был найти эту реку, потому что в реке, как известно, водится рыба.
Растерянно блуждая по улицам, я то и дело пытался уловить в воздухе запах воды. Но воздух был наполнен смесью гари и дыма, сажи и пыли. Когда же я посмотрел на свои крылья, мне показалось, что сажа из воздуха оседает и на них и что они уже потеряли свою белизну. Наконец сквозь дымовую завесу я уловил едва заметный мягкий запах воды и поспешил туда в надежде попить, искупаться и как следует подкрепиться.
Каково же было мое разочарование, когда я вышел к реке. Увы, это была не река, а скорее, канализационная протока, несущая сточные городские воды в открытое море. Волны весело ударяли в каменные берега канала, но в свете тусклого электрического фонаря было заметно, что на поверхности воды переливается тонкая зеленоватая пленка. В воде было полно мусора и грязи: остатки продуктов, тряпки, обрывки газет, бутылки, алюминиевые банки. О том, чтобы помыться в такой воде, нельзя было даже и думать, не говоря уже о том, чтобы ее пить. Рыбалка тоже вряд ли удалась бы: я не знаю ни одной рыбы, которая могла бы жить в канализации.
Что ж, сидеть у этой реки было бессмысленно, и я пошел обратно в город. Голод усиливался, от усталости я просто валился с ног. Была уже глубокая ночь. Улицы опустели, и одно за другим стали гаснуть окна. До этой ночи я ничего не знал об одиночестве, отныне же одиночество стало моим самым частым гостем.
Я оказался на площади. Это была рыночная площадь, где по утрам продают разную снедь. Тогда я, правда, еще не знал об этом. Я уловил запах зелени и даже рыбы. Нос привел меня на край площади, туда, где стояли мусорные баки. Они были очень высокие, и, чтобы заглянуть внутрь, мне пришлось взгромоздиться на деревянную коробку. Вонь, поднимавшаяся из бака, была тошнотворной. Но разгребая гниющую массу крылом, я обнаружил несколько селедочных голов и немного утолил голод.
Наваливалась усталость. Картины родного песчаного берега и камышовых зарослей вставали у меня перед глазами, казалось, я слышу, как дышат в темноте мои дети, как шумит камыш, вижу, как луна восходит на небо и окутывает звезды мягким шлейфом своего света. Жена ласково кладет крыло мне наголову. О, я несчастный, что же я наделал!
Словно в бреду, я продолжал идти по улицам в поисках какого-нибудь укрытия, где мог бы хоть немного вздремнуть. Так я пришел в парк, где мы с вами вчера встретились. Там в центре, если вы помните, бьет фонтан, и его радостное журчание было для меня подобно музыке из «Волшебной флейты».
Я сбросил украденную утром одежду и забрался в фонтан. Я жадно глотал серебряные струи воды, плескался и нырял, позабыв на мгновение обо всех своих горестях и о той боли, что прочно сковала мое сердце.
Вдоволь накупавшись, я прилег на скамейку под большой разлапистой липой и после невероятно тяжелого дня погрузился в глубокий сон.
Меня разбудил сердитый мужчина в синем костюме и в такой же синей шапочке с козырьком.
— Здесь спать не полагается, — заявил он. — Согласно правилам, даже лежать нельзя. А лечь — значит поднять хотя бы одну ногу на скамейку. Давайте-ка, убирайтесь отсюда. Идите домой, на работу, куда угодно.
— Но у меня нет ни дома, ни работы, — откровенно признался я.
— Нет ни дома, ни работы? — удивился синий костюм. — Что ж, тогда я обязан вас задержать как бродягу.