Детство Лермонтова

Все дружно приветствовали Арсеньеву. Она с благодарностью приняла букет от брата и едва удержала его, а тут еще управитель подал ей тяжелый поднос с хлебом-солью; она не смогла взять поднос, и его подхватил Андрей. После этого начались приветствия соседей, но отец Федор прервал разговоры, начав молебен. Все с пением вошли в новый дом и медленно зашагали через сени в переднюю, в двусветный [9] зал, который всем сразу понравился. В двух стенах было по три больших окна, одно из них — тройное, и перед ним стояло совершенно новое фортепьяно. В глубине, у стены, поставлен был большой диван, обитый вышивкой, сделанной крепостными девушками, на полу — такой же ковер. Перед диваном стоял парадно сервированный стол, заставленный закусками, винами и фруктами, украшенный цветами в расписных вазах, дорогой посудой и сверкающим, новым столовым серебром.
Отец Федор окропил углы зала святой водой, и все пошли в соседнюю комнату — диванную, или гостиную. Обошли новый дом, и всем особенно понравились комнаты на антресолях — небольшие, но уютные, с изразцовыми печками и прекрасным видом из окон.
Новый дом показался Арсеньевой вновь снятой квартирой, но не в городе, а в лесу; он оказался действительно намного меньше старого. На парадной половине только две комнаты: зал и гостиная; они были отделены от остальных комнат глухой стеной и имели один только вход — через зал.
После освящения дома Арсеньева с внуком и гости вышли на верхний балкон, обращенный во двор. Из погреба выкатили бочку вина и кадку соленых огурцов для дворовых. На подносах вынесли горячие ржаные пироги с картошкой и поставили угощение на столы под липами.
На лужайке, обсаженной молодыми деревьями, дворовые устроили качели.
Девушки завели хоровод и пели, парни прохаживались возле и по временам вступали в круг. Миша смотрел на их игры, стоя у перил и глядя вниз; он держался за деревянные переплеты балкона.
Бабушка скомандовала дворовым плясать и пообещала:
— Тарашки к чаю дам!
Это значило, что дадут сухую тарань, а соленая рыба была редкостью для дворовых, и охотников плясать вызвалось много.
Вышел парень с балалайкой, наигрывая призывное вступление, пока девушки становились на танец.
И вот пошли. Сначала одна пара, потом другая… Разгорячившись, понеслись с топаньем и присвистом, и любо было смотреть, как парни ломили вприсядку, а девушки махали платочками и, изогнувшись и подбоченившись, ходили по кругу.
Миша не выдержал и сам стал приплясывать на балконе, радуясь, что теперь ноги повинуются ему.
Арсеньева приказала:
— Ох, Дашка, принеси-ка мне квасу, пить хочется! Да вели вынести рыбу раздавать!
На балкон принесли подносы с сушеной таранью. Стали с балкона бросать рыбу танцорам. Арсеньева же говорила гостям:
— Конечно, пляшут они неплохо, но можно бы и лучше. Вот батюшка мой, Алексей Емельянович, так обучил своих дворовых пляске, что любо-дорого смотреть было, недаром их в петербургский императорский театр купили!.. И плясали, и пели, и представляли. А какие петушиные бои батюшка устраивал, какие кулачные бои!.. — И, подумав, решила устроить новую забаву: — А ну, разрешаю петушиный бой!
Тотчас же со смехом и весельем принесли с птичьего двора три пары петухов, и пошла потеха: раздразнили их, и задорные птицы сцепились. Перья полетели по двору, и ветер разносил их во все стороны по лужайке. Вокруг дерущихся петухов стала живой стеной толпа смеющихся людей. Наконец побежденные петухи, сникшие и заклеванные, бессильно повалились на землю, и их унесли на кухню — варить из них завтра суп, а птиц-победителей щедро наградили ячменем.
Тем временем управляющий спросил разрешения Арсеньевой: можно ли начать кулачный бой? Парни стали в два ряда, один против другого, засучили рукава, выставили ногу вперед и после свистка пошли друг против друга целой линией. Сначала полегоньку, потом посильнее, каждый старался как можно ловчее повалить своего противника. Разгорячившись, они забывались и начинали биться не на шутку, и тогда их растаскивали.
Сторожу Евстафию раскровянили нижнюю губу.
Увидев эту сцену, Миша расплакался, и Арсеньева велела кончить бой. Вынесли подносы с пряниками, и гостинцы стали расхватывать.
Смеркалось.
Афанасий Алексеевич распорядился пустить фейерверк, и в воздух стали взвиваться малиновые и зеленые шары; с шипением они взрывались и лопались, и фонтан искр сыпался с неба на лужайку и на деревья. Вдруг искра задержалась на соломенной кровле избы, где жили дворовые; солома тут же вспыхнула и занялась. Парни полезли по лестнице на крышу и стали ее разбирать, другие побежали с ведрами черпать воду из бочки и еле залили начинавшийся пожар. Тогда прекратили фейерверк и зажгли факелы и плошки с жиром в саду и на лужайке; молодежь плясала и с песнями разбрелась по аллеям. Гости тоже вышли в сад.
Тут бабушка объявила, что пора и честь знать — Мишеньке спать пора, — и велела кончать веселье. Все гости вошли в новый дом и сели за ужин, а Мишу заставили выпить молоко и повели укладывать в новой маленькой детской комнате. Христина Осиповна села у его кроватки, а Лукерья сначала сновала, что-то прибирая, потом взгромоздилась на теплую лежанку за занавеской. Христина Осиповна встала, погасила свечи и при свете лампадки опять уселась в кресло и стала уговаривать Мишеньку спать, но мальчик, возбужденный впечатлениями сегодняшнего дня, никак не мог уснуть. Он лежал в новой кроватке с перильцами, вперив огромные темные глаза в окно. Белые, только что окрашенные рамы ровным крестом отделяли от него весь мир. На лужайке еще слышались молодые голоса, а на небе сияли любимые им вечные звезды и вокруг луны клубились облака.
Христина Осиповна недовольным голосом поучала по-немецки:
— Если не можешь сразу заснуть, все равно надо лежать с закрытыми глазами. Сон проходит мимо открытых глаз.
Миша сжал веки, повернулся и, не желая слушать голос бонны, прикрыл ухо маленькой подушечкой. Ему все мерещился кулачный бой, и, вспоминая кровь на рассеченной губе Евстафия, он вздрагивал и волновался.
Утром Миша встал и пошел осматривать дом.
Дом еще пахнул тесом и свежей краской. Свежий, хорошо протопленный, светлый, он очень всем понравился. Парадных комнат только две — зал и гостиная, с белыми изразцовыми печами, с огромным, от потолка до пола трюмо, с крашеным полом, на котором были нарисованы светлые деревянные плитки «под дуб», в виде паркета. На полу разостлали разные ковры — кавказские и тарханские, — вышитые в девичьей крепостными девушками цветной шерстью. В диванной стены были обиты темно-красными обоями, стояла мебель красного дерева — большой диван и кресла, обтянутые черным сафьяном. Красные штофные портьеры, кисейные занавески, масса цветов, света, воздуха в обеих комнатах и незабываемый вид из окон: за верандой направо — церковь, а сквозь легкие ветви берез с опадающими шелестящими листьями — гладь пруда.
Бабушка хвалила диванную — ей нравилась мрачная красота этой комнаты, оттененная бронзой стенных часов и стеклянных горок с фарфором. Зал она тоже одобрила, но от фортепьяно сурово отвела глаза, а потом, подумав, закрыла его крышку.
В парадных комнатах, отделенных глухой стеной от жилой половины, стояла торжественная тишина и пустота, как в музее. Посидев на диване, бабушка с внуком вышли и начали осмотр с передней. Все знали, что в сенях стоял ларь, где под крышкой на кожаных калошах и на старой барской обуви лежали розги для дворовых. На этом ларе сидел в ливрее лакей старик Алексей Максимович Кузьмин; он открывал дверь всем приходящим и приезжающим, а иногда и подремывал, когда долго не было посетителей.
Прошли направо, в маленькую узкую комнату для гостей.
— А может быть, мы сделаем здесь класс для занятий! — наставительно сказала Арсеньева.
От этой комнаты в коридоре шла лесенка наверх, на антресоли. Бабушка рассчитывала жить наверху, когда перестанут болеть ноги, а пока решила оставаться на первом этаже.