Охотники за сказками

— Вот это да! — искренне вырывается у Леньки. — Точно: дело мастера боится!
— Бери! — с беспечностью, подобной Костиной, когда он бросал свой ножик Леньке, протягивает Павка обновленное сокровище.
Солнце тронуло узкий клинышек стали и блеснуло по лицам светлым зайчиком. Всем нам стало веселее.
Таившийся в траве перепел закричал вдруг звонко и задорно. Свежим ветром повеяло от придорожных кустов. Нелюдимый репейник и тот словно заулыбался, раскачивая малиновыми цветами в зеленых колючих чашечках. Прояснился, влечет к себе с новой силой Ярополческий старый бор.
…Оставим на время, читатель, нераскрытым Павкин секрет удивительного исцеления.
 
Добрый попутчик
— Раздайся, народ, Павел Дудочкин идет!
Так выражает свой восторг необыкновенным мастерством друга Ленька Зинцов. Костя Беленький вдвойне доволен, сияет от счастья: и ножик исцелен, и Павка на высоте оказался. Толковые подобрались в поход ребята, компанейские. С такими и в беде не пропадешь. От избытка чувств тихого и мечтательного старшего даже на песни потянуло.
— Заведем негромкую? — обращается он с несмелым вопросом.
— Грянем «Варяга»! — предлагает Ленька.
— «Варяга» так «Варяга», — спокойно соглашается старший.
В середину Павла, Павел — запевала! — выдвигает Зинцов Павку Дудочкина на самый вид.
Находит иногда на Леньку такая струнка, когда и говорить он начинает стихами.
— Поднимай давай! — пристраивается Зинцов сбоку Павки. — Не стесняйся, греми шибче!
От запевного выкрика Павки над ближним озером с испуганным кряком взлетает утка, шарахается в сторону и, опрокидываясь на крыло, скрывается за тростниками.
Павкин запев мы подхватываем громко, да не дружно, будто вразнобой дрова рубим. Смелости не хватает. Все думается: «Вот сейчас подфальшу, вот подкрикну некстати».
Гиблое дело, когда пойдут одолевать такие думы. В песне главное — смелость, уверенность нужна, а голос найдется — не у соседа занимать. Не верь самому себе, что ты плохо поешь, верь, что хорошо поешь: с чувством, с толком — обязательно получится.
А у нас не получается: никак не можем смелости набраться. И хотя «врагу не сдается наш гордый «Варяг»», а нам, пожалуй, придется все-таки сдаться — прекратить, нестройные, вразнобой, выкрики. И вдруг: «Тинь-тили-линь».
Откуда ни возьмись в руках у Леньки появилась старая, с потертым и осыпавшимся красным лаком губная гармошка Древнего, довоенного образца; мелко выпиленными квадратиками так и заходила с переливами в Ленькиних губах туда-сюда. И где только раскопал ее Ленька?
Неказистая с виду инструментина, а песне хорошо помогает. Пошло у нас дело на лад.
Под музыку да песни и шаг спорее.
Незаметно слепая тропинка на широкую проезжую дорогу вывела. Прохожие на пути встречаются. Незнакомое стадо пасется невдалеке.
Пастух, прислонившись к межевому столбу, слушает наши песни. Забавные телята, сердито избычась, смотрят пристальными глазами и, взбрыкнув, вприпрыжку разбегаются по сторонам. Сытые коровы, горбатясь и лениво отворачивая рога, нехотя уступают нам дорогу. И в незнакомых местах мы начинаем чувствовать себя свободно и уверенно, как на задворках родной деревни Зеленый Дол.
В пути обгоняем медлительных пешеходов, кланяемся им с почтенным и степенным видом.
— Мир дорогой!
— Добро пожаловать! — отступают они в сторону и, пропустив нас вперед, провожают одобрительными взглядами.
По пути мы собираем цветы, с березового накатника над луговым ручьем достаем Ленькиной бескозыркой холодную ключевую воду. Она чистая, как слезка, студеная до ломоты в зубах.
Вот так же, наверно, пили из родников живую и сильную воду старинные сказочные богатыри, отдыхали под развесистым дубом на берегу ключа, пустив златогривых коней гулять по широкому лугу.
И нам, лесным путешественникам и «охотникам за сказками», как в шутку назвала нас на прощанье Надежда Григорьевна, тоже не мешало бы отдохнуть у ручейка. Хотя на берегу нет могучего дуба, зато есть такая береза, из опущенных ветвей которой хоть косы заплетай.
Признаваться, что я здорово устал, нет никакой охоты. Поэтому о своем желании я даю понять старшему только намеком.
Костя Беленький, оказывается, раньше меня облюбовал здесь место для отдыха.
Мы ложимся в высокой траве, густо прошитой луговыми цветами, и слушаем, как знакомый уже нам пастух у межевого столба — владимирский рожечник — выигрывает на дудочке «В саду ягодка малинка». Его стадо от жары и оводов спустилось в озеро. Над поверхностью воды видны лишь спины да головы коров. Мокрые хвосты, рассыпая разноцветные водяные брызги, шлепают по спинам.
За ручейком, в той стороне, куда лежит наш путь, стройно тянутся в небо облитые солнцем желтые, темно-коричневые, светло-коричневые стволы сосновой рощи. Даже в такой ясный и безветренный день, как сегодня, она немолчно и ровно шумит, будто в глубине ее спешит и спешит, не останавливаясь ни на минуту, приближающийся поезд, торопится выбраться на опушку и никак не может выбраться.
Дорога на рощу густо засыпала белым, выцветшим от солнца текучим песком.
Недолго мы пробыли в пути, а все начинаем примечать понемногу, что и деревья не без разбора растут. Каждое выбирает местечко по своему вкусу. Ольха и осина — те поближе к болоту жмутся. Береза в соседстве с ними повыше и потверже почвы ищет. Дуб за черную землю любит держаться, а сосна — та старается на пески забраться. Даже вертячий, клубящийся на ветру песок ее не пугает: и в него корни пускает. И цвет ствола сосна берет от песка и солнца.
Удобно, лежа в тени под березой, перебирать неторопливо все, что на ум придет.
Высоко в небе, распластав широкие крылья, кружит одинокий коршун. Следя за его полетом, я завидую, как легко ему и привольно. Чуть шевельнул крылом — и кругами ложатся позади несчитанные версты. За один день полмира можно облететь. Вспоминаю слова Кости Беленького, и становится не только досадно, но и по-настоящему жалко, что у нас нет крыльев.
Пройденные двадцать километров дают себя знать. Подошвы ног начинают болеть. Ох, как трудно будет подняться на них после передышки!
От ног усталость расходится по всему телу. Непривычный к дневному отдыху, сейчас я с удовольствием поспал бы часок-другой.
— Подвигайся ко мне, — зовет Ленька Зинцов. — Клади голову на мешок.
Он ворошит мои волосы пятерней, спрашивает Костю Беленького:
— Как такие называются?
— Русые.
— У тебя тоже русые?
— Ну… посветлее. Выгорели.
— A y Павки вон, наоборот, от солнца только краснее становятся.
Отсюда у Леньки следует вывод:
— Надо бы к рыжим волосам красные глаза придумать… Чтобы соответствие было.
Мои карие, по мнению Леньки, тоже надо подбелить бы немножко.
Павка Дудочкин лежит вверх животом, не обращая никакого внимания на Ленькину болтовню.
Костя Беленький дремлет, прислонившись спиной к стволу березы.
Невидимая птица назойливо, с присвистом, допрашивает из укрытия: «Чьи вы?.. Чьи вы?.. Чьи вы?..»
Кричит она так близко, что, кажись, протяни руку — и поймаешь.
Павка постучал о землю пяткой — умолкла. Только протянул ногу, снова всполошилась: «Что ты! Что ты! Что ты!»
— Раздавишь, мастер! — усмехнулся Ленька. — Птенцов сиротами сделаешь.
Павка пыжится, подыскивая на шутку с подковыркой достойный ответ. Не найдя подходящего слова, серчает.
— Надоела! — говорит он недовольно.
— Тогда пошугай ее, пока мы спим, — немедленно соглашается Ленька и теснее грудит мешок под головы.
От трав и цветов веет истомой. Оводы с налету стремительно ударяются о стебли трав, падают и жужжат возле самого уха, стараясь снова подняться на воздух.
Засыпая, я мечтаю о ковре-самолете, который донесет нас до Ярополческого бора, прямо к избушке деда Савела.
Просыпаюсь от громкого оклика:
— Куда собрались, молодцы? Садитесь — подвезу, коль попутчики.