Первое лето

— Что же это Федор-то не идет? — забеспокоился вдруг дядя Коля.
Он сбегал в избушку, снова взял одностволку и, клацнув курком, выстрелил в воздух. Гулкое эхо прокатилось по горам и ущельям. Когда оно стихло, мы затаили дыхание, прислушались. В ответ ни звука. Или Федор забрел слишком далеко, откуда и выстрела не слышно, или с ним что-то случилось, одно из двух, подумал я.
— Вот растяпа! Ведь говорил же — не ходи далеко, тайга — это тайга, она любого закружит,— сердито проворчал дядя Коля.
Он хотел было еще раз пальнуть в воздух, но пожалел патроны. Отнес одностволку, повесил ее на рог сохатого, где она висела, и принялся шарить на нарах и под нарами.
— Митрий, посвети! — позвал заметно дрогнувшим, даже каким-то хриплым голосом.
Димка выхватил из костра горящую головешку и пошел светить. Я подался следом за ним. Переступив через порог, мы увидели такую картину. Дядя Коля лихорадочно тыкался то в один, то в другой угол, залезал под нары, заглядывал за печку, вытряхивал содержимое своего рюкзака. Делал он это, не глядя на нас, с каким-то ожесточением, чуть не с яростью. А когда все перерыл и перетряс, то тяжело опустился на нары и обхватил голову руками.
— Сво-олочь... Паску-уда... Бандит... Обокрал, всего до нитки обчистил... Я его, шакала, на своем горбу тащил... Я его поил-кормил, учил жить по-людски, а он... В-ворю-юга-а!
Мы с Димкой были потрясены. Нас, как и дядю Колю, душила злость. Злость не только на Федора, но и на самого дядю Колю. Как он-то доверился, как дал обвести себя вокруг пальца? Ну мы куда ни шло, а он-то, он-то! Димка какое-то время стоял остолбенелый, потом сунул мне в руки горящую головешку: «Подержи!» — и бесшумной кошкой вскочил на нары, отшвырнул брезентовый плащ и мое пальтишко, разворошил, разметал сухой папоротник, стал ощупывать и трясти, увы, пустой рюкзак.
— Самородок... Наш самородок... Где самородок?
Найденный нами самородок и все золото, добытое дядей Колей за лето, исчезли без следа. Для нас это было не просто потерей — настоящим крахом, особенно для дяди Коли. Столько трудов, столько надежд... Золотоискатель сидел убитый. Убиты были и мы с Димкой. Наступила жуткая, какая-то нехорошая тишина. Тайга и та, казалось, перестала шуметь.
— Что же теперь делать? — сказал я, лишь бы разрядить невыносимую обстановку.
Димка сердито буркнул:
— А что ты будешь делать? Завтра набьем еще шишек, нашелушим, и домой...
— А? Что? — будто очнулся дядя Коля.
Он вдруг снова вскочил с нар, на которых сидел, достал из-под лавки свой рюкзак, более вместительный, чем наши с Димкой, и извлек из него стеариновую свечу. Я прижег свечу от головешки, а саму головешку отнес в костер.
— Нет-нет, ребятки, не может быть...— Дядя Коля опять перерыл все, что можно было перерыть, и в полном изнеможении и отчаянии опустился на нары. На него сейчас жалко было смотреть.— Я по-хорошему: «Федя, Федя...» А он, сукин сын, хапнул, и был таков... И за это время вон сколько он успел отмахать! У короткой совести длинные ноги, известное дело.
Мы помолчали, прислушались. Каждый из нас думал о своем. Только мысль, что Федька вернется, теперь уже никому не приходила в голову. Такие, как Федька, рвут раз и навсегда и на место преступления больше не возвращаются.
— Давайте спать, ребятки,— наконец проговорил дядя Коля и начал укладываться.
Раньше он звал нас пацанами и огольцами. С того вечера стал звать ребятками.
Дядя Коля улегся, отвернулся к стене. Но ему, видно, не спалось и не лежалось. Через минуту он вскочил и, не надевая сапог, босиком вышел из избушки. Постоял, маяча в дверях, потом воротился обратно и опять залез на нары.
— Вы, ребятки, как хотите, а я завтра двинусь по звериному следу. Нельзя так оставлять это дело, да, нельзя,— проговорил после долгого молчания.
— Как вы, так и мы,— отозвался Димка.
Я отодвинулся от стены — мне была противна сама мысль, что об эту стену терся своими боками Федька,— и умолк до утра. Лежал на сухом жестком папоротнике, накрывшись пальтишком, и слушал, о чем говорят Димка с дядей Колей.
А у них разговор принял философский оборот. Димка спросил, как же он, дядя Коля, дал такую промашку.
— Видишь ли, Митрий...— Золотоискатель задумался, очевидно, подыскивая слова.— Все живое на добро отвечает добром. Даже дикие звери. Кроме, конечно, гадюк — эти слепы и глухи даже к добру. Когда я нашел Мишку, то кормил и поил его, малину для него собирал... И он хоть и зверь, да и глупый к тому же, недоросток, а запомнил и на другое лето явился ко мне как к другу. Остановился, башкой мотает, ждет...
— Что же, выходит, Федька хуже зверя дикого?
— Выходит, так...— Дядя Коля поворочался, шурша подстилкой.— Спать, ребятки, спать, завтра я разбужу вас рано.
Но какой тут сон. Мы беспокойно ворочались, зевали и снова ворочались. Я думал о добром, доверчивом дяде Коле и жестоком Федьке, о том, что и нам с Димкой не видать больше золотого самородка, как своих ушей. Под утро я все же уснул и, наверное, проспал бы долго, не разбуди меня дядя Коля.
— Пора, пора, ребятки! Вот-вот солнышко взойдет! Смотрите, какой туман! Значит, день будет жаркий.
Мы сбегали на речку, умылись, потом позавтракали на скорую руку и стали собираться в путь-дорогу. Я тогда не знал и не предполагал, какой трудной будет эта дорога.
— Теперь, ребятки, все зависит от того, чьи ноги окажутся крепче, выносливее. Федька, конечно, силен, отъелся на чужих харчах. Но ведь и нам с вами силенок Не занимать. Он шаг, а мы два, так и догоним подлеца,— подбадривал не то себя, не то нас с Димкой дядя Коля.
К счастью, в мой рюкзак Федька не заглянул, наверное, спешил или что-то ему помешало. Я нашел в нем остатки хлеба, спичечный коробок с солью. У Димки тоже кое-что осталось, правда, совсем немного — он все эти дни усиленно потчевал дядю Колю и Федьку,— однако мы и этому были рады.
Завтракали молча. Не трудно представить, что творилось у каждого из нас на душе. Можно простить многое, кроме неблагодарности и предательства. Я, во всяком случае, превыше всего на свете всегда ставил, да и сейчас ставлю верность — верность товарищу, другу, отцу и матери. А Федька в моих глазах был не просто вором. Он был к тому же изменником и предателем, этого я ему никогда не прощу, думал я.
Кедровые шишки пришлось бросить — теперь нам было не до них... Остатки сухих дров я перенес в избушку, к печке. По неписаным законам тайги полагалось оставить спички, соль и хоть немного сухарей. Дядя Коля отыскал пустой коробок, положил в него три спичечки и поставил на попа на краю печки, у трубы. Больше мы ничем не могли поделиться. У нас самих было в обрез, а дорога, дядя Коля хорошо понимал это, предстояла не только трудная, но и долгая, и рассчитывать на чью-либо помощь мы не могли. Человек в тех местах тогда был в редкость.
 
Глава пятая
По долинам и по взгорьям
Мы посидели на бревнышке, как полагается перед дорогой, и зашагали сначала по берегу Малой Китатки, а потом по логу, который тянулся далеко на юго-восток. Задача у нас была простая и вместе с тем невероятно трудная — во что бы то ни стало догнать Федьку. Признаться, я тогда искренне сомневался в том, что нам удастся это сделать.
Но, скажу сразу, я недооценил дядю Колю, его упорства, упрямства и чисто следопытской наблюдательности. Когда мы поднялись на ближайшую возвышенность, он остановился и сказал:
— На севере болота, на юге горы... Остается одна дорога — на восток. Правда, чтобы добраться до железной дороги, здесь надо дать порядочный крюк, зато там-сям попадаются деревеньки, в которых живут чалдоны. Федька это знает, я, дурак, ему расписал все в подробностях. Но нет худа без добра. Если Федька знает, то ведь и я знаю. А, кроме всего прочего, человек, даже опытный, в тайге оставляет следы. Да вот и они, эти следы, полюбуйтесь!— обрадовался дядя Коля.