Взрыв у моря

Возле мыса шумел свежий, солоноватый ветер и яростно пенились сверкающие на солнце гребешки волн, а Калугин все стоял и смотрел, смотрел на мыс. Потом тихо, почти неслышно сказал:
— Ребята, как здесь хорошо. А мы ведь тогда и не знали этого, не до того было. И ты, Костя, после войны хотел побывать здесь, а побывал я…
Мыс стал медленно расплываться в его глазах.
Может быть, до сих пор в его пещере хранится сверток морской формы? Даже наверно. Но как туда забраться? Странно, что тогда удалось… От этого мыса, с трудом припоминая дорогу, Калугин двинулся в том направлении, в каком шел тогда, мокрый и холодный, в чужой вонючей форме, изнемогая от голода, жажды и страха. При ярком свете дня и чувстве полной безопасности все вокруг казалось совсем иным, чем тогда, и он едва нашел ту узенькую окраинную улочку с водонапорной колонкой и домиками, в которые он той ночью стучался. Правда, тот домишко с низкой оградой, в которой до сих пор не хватало многих дощечек и куда его побоялись пустить, он сразу узнал. Постоял, посмотрел в его окна. У домика прыгали через скакалку маленькие девочки в разноцветных трусиках: одна вела счет, вторая прыгала, а третья, с капельками пота на лбу, уже отпрыгала и ревниво посматривала на легкие желтые сандалии, ловко перелетавшие через веревку. Были это дети уцелевших родителей или приезжие?
Заходить в этот дом было ни к чему. И ни к чему было стучаться в тот каменный дом с железной, свежеокрашенной крышей, к которому он тогда не рискнул даже приблизиться. Дом был по-прежнему добротен и чем-то чужд ему.
Зато подходя к ветхому, приземистому домику тети Даши — как только сохранился! — он почувствовал сильное сердцебиение. Он постоял в сторонке, успокоился и только после этого негромко стукнул в дверь. Ему открыла незнакомая костлявая старуха в длинной, сборчатой крестьянской юбке и сказала, что они не сдают комнаты. Тогда он спросил о старых жильцах этого домика и узнал, что бывшая хозяйка погибла где-то в Германии — немцы угнали, ее отец в прошлом году помер здесь, а девочку взяли дальние родственники в Рязани.
 
Глава 28. ОСТАЛСЯ НАВСЕГДА
Калугин шел по тихой зеленой улочке, пристально и напряженно всматривался в лица людей — может, встретит знакомых? Не встретил.
Переночевать Калугина пустил случайно встреченный у причала моряк с деревянной ногой. Утром Калугин снова сходил к обелиску. И снова его окружили живые голоса тех, кто лежал под ним.
Калугин искупался, повалялся на гальке, поел в местной столовой и… остался здесь навсегда. Он без труда устроился шофером самосвала, получил койку в общежитии и ездил на карьер под лязгающий ковш экскаватора — возил камень, лес, арматуру, мешки с цементом. И наверно, целый месяц вздрагивал он, слыша, как на карьерах рвут камень — слишком недавно была война. Потом он постепенно привык к взрывам, к равномерному свежему шелесту морской волны в тихую погоду и к грохоту — в штормы, к праздной суете приезжих.
Так он и жил, оглушенный этим огромным, бесконечным морем, солнцем, запахом кипарисовых шишек, крепким солоноватым ветром, дующим со стороны Дельфиньего мыса.
Через два года вместо деревянного обелиска поставили настоящий — железобетонный, с морским якорем, с порожними минами, с тяжелой цепью и бронзовой доской с суровыми словами… Вот это был памятник — такой простоит много веков!
Как-то Калугин гулял с Ксанкой у берега и увидел возле памятника экскурсию — группу ребят-туристов, и услышал слова экскурсовода: «Здесь похоронены бессмертные герои, наши славные десантники-черноморцы, которые…» Внутри у Калугина тихонько засаднило: вот уже и бессмертными героями стали его товарищи, и экскурсии уже начали водить сюда. Может, и он, живой участник того десанта, является бессмертным героем? Ему стало неловко от одной этой мысли… Конечно, он обо всем рассказал Ксанке. Она была совсем еще девчонка и слушала его, закатывая в ужасе глаза и ахая. Маленькая, красивая и хохотушка. Круглолицая, вся в веснушках. Она работала штукатуром на той же стройке, что и он, — восстанавливали старые и возводили по всему побережью новые корпуса домов отдыха. Она приехала сюда из Курской области и жила у дяди. Любила петь песни, фотографироваться на фоне старых парковых скульптур в доме отдыха полярников «Северное сияние», на фоне Горы Ветров, и еще очень любила мороженое. Они поженились и получили небольшую комнату. Вокруг за тонкими стенками жили соседи, и все, что говорилось или делалось в одной комнате, тут же становилось известным во всех других. Но в двадцать три года не так-то много у человека огорчений, и их с Ксанкой жизнь закрутилась, завертелась в радостной суете, суматохе, и было вдосталь любви, доверия, счастья. После работы бегали купаться на море, ездили на экскурсии по городам побережья, купили патефон с множеством пластинок, а в курортный сезон принимали ее родственников, ни разу не видевших моря и привозивших им отличного крестьянского сала, ароматного деревенского масла и меда. Потом родились дети. Повезло же: два парня… Конечно, своего первенца он назвал Костей, чтоб вечно жил в его памяти отделенный командир и друг, который не захотел, чтоб он, Калугин, умер вместе с ним. И вот это — в честь кого назвал он сына — Калугин никому не сказал. Хотел держать и беречь в себе, чтоб потом, когда сын вырастет и станет понимать такие вещи, открыться ему. Когда родился второй мальчик, Леня, Ксанка ушла с работы, а Калугин пересел с самосвала на большой пассажирский автобус: надоело чувствовать боль в ушах — это когда камень с грохотом валился из ковша экскаватора в металлический кузов машины; надоели пыль и грязь — домой возвращаешься такой чумазый, что полчаса отмываешь под краном руки от масла, а шею от пыли и копоти. И потом эти вечные авралы и работа по две смены подряд. Вернешься, грохнешься на койку — и весь день спишь, хоть из орудий пали под ухом… В пассажирском автобусе можно было работать в приличной куртке с почти чистыми руками, и был у него теперь строго нормированный рабочий день. А когда дети подросли, Ксанка опять пошла на работу: с помощью всезнающего Семена Викентьевича ей удалось устроиться в местную гостиницу «Глициния» вначале горничной, а потом и дежурным администратором. Он же посоветовал Калугину перейти водителем в таксомоторный парк — жизнь таксиста куда интересней и самостоятельней: ты не прикован к одному автобусному маршруту с точным графиком. И график работы очень удобный — есть когда поиграть с детьми, порыбачить, покупаться и гостей пригласить. И он зажил в новом, стремительно бодром ритме: утром — в Кипарисы, в диспетчерскую за путевым листом, в машину и весь день — в разъездах. Скучать не приходилось. Он записался в художественную самодеятельность при клубе таксопарка и нередко выступал на вечерах: пел с Ксанкой в два голоса на сцене, подыгрывая на гитаре или баяне. Он считался одним из лучших таксистов парка, прекрасно знал машину, лихо водил по рискованным горным дорогам и всегда перевыполнял план. Был водителем первого класса и первым по безаварийности, по экономии бензина, смазочных масел и резины. Директор таксопарка, бывший фронтовик, подполковник в отставке, во всем шел навстречу бывшему бойцу морпехоты, и в числе одного из первых пересадил Калугина на новенькую «Волгу», только что полученную с завода — на ней было приятней и, чего греха таить, выгодней работать, — и дал ему исполнительного, аккуратного сменщика…
Все, как говорится, было в норме. А когда Калугин получил отдельную двухкомнатную квартирку, на которую было столько охотников, счастливей его не было в Скалистом человека…
Одно осложняло их жизнь: с ними жил дядя жены — Ксана настояла, чтоб взять его к себе из комнатушки в полуразвалившемся доме, и Калугин неохотно, но согласился: старик был упрям, резок, несговорчив и имел странную привычку — это уже позже, когда они зажили получше — пристально смотреть в глаза Калугина, точно подозревал его во всех смертных грехах, и Калугин редко выдерживал его взгляд. Старик не хотел переселяться, но Ксана чуть не силой перевезла к ним его вещи… Ксана считала себя очень обязанной ему, да и к детям он имел подход: когда-то были свои, будет в помощь. В общем все было хорошо, редко бывает лучше. А вот с Костей… Соседи поговаривали, со шпаной связался. Покуривать стал, грубить, огрызаться. А собственно, почему? Чем уютней становилось дома, тем реже бывал в нем Костя. Калугин долго не понимал, в чем дело. Да и, признаться, не было времени, чтоб понять. А надо было найти время.