Сиротская доля

Торопливо стала портниха кроить. Она была вся одно внимание, одно желание — угодить им, заслужить их доверие; она будет стараться, торопиться, она не прогуляет ни одной минутки, чтобы только они остались довольны. Так хотелось ей здесь ужиться: работать и на приветливую даму, и на эту веселую ласковую девушку.
К обеду из гимназии пришел мальчик-гимназист Володя, очень скромный и тихий, тоже похожий на мать. Наташу позвали обедать в столовую.
— Идите, деточка, садитесь с нами… Вот здесь, — сказала ей хозяйка, указывая место.
— Позвольте мне на кухне обедать, — сказала Наташа и вспыхнула, как зарево.
— Пустяки. Точно на кухне лучше… Не стесняйтесь. Мы в своей семье… А то вы без нас еще мало есть стане те: вон вы какая худенькая и бледная, вероятно, малокровная. Надо вас подкормить.
За обедом все делились с матерью новостями дня, и она входила в каждую мелочь жизни детей, обо всем расспрашивала, все обсуждала и толковала, как с друзьями. Молчаливее других был сын-медик. Он много ел, мало говорил и краснел, очевидно стесняясь новой личности. Лидочка называла его «букой».
Наташа работала весь день, как говорится, не покладая рук, и очень торопилась. После обеда вся семья опять разошлась. Днем никого не было дома. Вечером в комнату, в которой работала портниха, торопливо вошла хозяйка и испуганно воскликнула:
— Меня и то Степа упрекнул. А я не знала. Вы еще шьете, Наташа? Ну, не стыдно ли вам? Сказано до 8 часов, а теперь уже десятый… Воображаю, как вы устали, бедняжка.
— Я торопилась… Ничего, не беспокойтесь. Я ведь привыкла.
— От дурных привычек надо отвыкать, моя деточка. Я этого не могу позволить. Посмотрите, на что вы похожи. Бледная, худенькая. Ну, складывайте скорее работу и марш! Пейте молоко и по домам… И чтобы вперед этого не было!
— Я барышне кофточку хотела примерить. Они просили поскорее. Я бы им завтра рано кончила…
— Неужели уже готова? Да вы волшебница, моя деточка… Только, как доктор, я не позволю работать через силу. И Степа мой забунтует.
— Ничего. Я привыкла, — отвечала Наташа и благодарными глазами взглянула на хозяйку.
Девушка не шла домой, а, казалось, летела на крыльях. Ей бы хотелось сейчас встретить и рассказать дяде Коле, поделиться с ним впечатлениями этого дня. Это его рекомендация, его заботы, его хлопоты. Новые чувства и мысли пережила Наташа в этот первый день. Незнакомы ей были на прежних местах, где она жила, ни сердечное отношение, ни заботливость… Что она этим людям? Значит, помимо родственных связей, бывают друг к другу какие-то другие отношения, которых она не предполагала. Можно жалеть и неродных, даже незнакомую портниху. «Не сон ли это, не сказка ли, не обман ли?» — думала Наташа.
После недели своего пребывания у Ольги Петровны Печаткиной бедная портниха поняла и открыла новые истины: она сознала, почувствовала, что она не только неудачница, сирота-портниха, но и человек… Что горничная-эстонка Ида создана не специально, чтобы убирать комнаты, чистить платье, подавать, и кухарка Паша — вечно стряпать и мыть кухонную посуду, но что они здесь прежде всего люди. Что в этом доме уважают их человеческое достоинство, входят в интересы их жизни. В горе кухарки Паши, у которой в деревне у брата умерли от дифтерита два сына, приняла участие вся семья. Все жалели Пашу, расспрашивали, утешали, помогали. И ей было легче от этого участия… Когда горничная Ида несколько дней ходила скучная и бледная — ее уложили в постель, лечили и сама барыня подавала ей лекарство и делала компрессы.
В воскресенье Николай Васильевич пришел в бедный угол своей племянницы. Наташа встретила его в каком-то необыкновенно восторженном состоянии. У нее было новое выражение лица: счастливая улыбка блуждала на нем, глаза сияли.
— Наташечка, ты выглядишь прекрасно и порозовела, и глазки у тебя веселенькие…
— Ах, милый дядя Коля, какие есть люди на свете! Знаете, так хорошо мне!.. — девушка начала торопливо рассказывать.
— Барыня сама заботится обо мне, чтобы и ела я вовремя, и сидела прямо, и гуляла днем… Ну что я им? Работу на два часа сократили, говорят, 12 часов не может девушка сидеть согнувшись. А везде работают так портнихи, ведь я не барышня какая-нибудь, чтобы обо мне так заботиться. И Володя и Лидия Григорьевна такие хорошие… Только вот барин, Степан Григорьевич, немного горды.
— Говорил я тебе, Наташечка, что ты встретишь хороших людей… Свет ведь велик, — возражал Николай Васильевич и радостно улыбался и тоже оживился.
— И всему причина вы, дядя Коля… все лучшее в моей жизни от вас… Вы нашли, устроили, просили…
Тетка и Липа никогда не принимали участия в этих разговорах и жили особняком.
— А вы выглядите плохо, дядя Коля… Отчего так похудели? — вдруг встревожилась Наташа и сжала руки дяди…
— Прихварываю все… Ничего, Наташечка. Это от старости. Старики все хворают. Вот я теперь спокоен, что тебе хорошо… Поправлюсь.
— Лечитесь, дядя Коля, миленький… Возьмите, у меня есть немного денег. Пожалуйста, лечитесь, — просила Наташа.
Наташе казалось, что ее жизнь началась снова. В чужую, незнакомую семью она рвалась, как на праздник… Она боялась пропустить хоть день. Жизнь чужих людей становилась ей с каждым днем интереснее и ближе.
Ольга Петровна работала для других, Лидочка и Володя учились, но и их тоже захватывали общественные интересы. Лидочка писала какие-то лекции, а Володя издавал в гимназии журнал «Аэролит». После того, как Наташа шила ему белье, он перестал ее дичиться и приходя из гимназии, заходил в комнату портнихи и Рассказывал ей гимназические новости. Наташа живо всем интересовалась и скоро знала по фамилиям всех учеников и учителей мальчика. Иногда мальчик читал девушке свои стихи, которые он готовил в «Аэролит», и она находила их превосходными, а автор был очень рад, найдя такую внимательную слушательницу.
Степан Григорьевич изо всей семьи был угрюмее и молчаливее других. Он очень много занимался. Но, когда он начинал по вечерам говорить с матерью, с сестрой или иногда начинал спорить с товарищами, то Наташа рядом в комнате слушала, затаив дыхание… Он говорил так горячо, убежденно о том, что все должны быть равны, что люди должны помогать друг другу, что в любимом труде — огромное наслаждение, и многое другое, что девушка понимала смутно, но что ей казалось справедливым, прекрасным.
Портниха, рядом в комнате сидя, склонившись над работой, постукивая машинкой, жила сердцем и мыслями со всеми членами семьи. Большие наблюдательные глаза Наташи следили за всеми; умная головка, привыкшая думать, — все запомнила. Обо всем хотела бы расспросить Наташа, и она желала ответов… Но говорить она не смела, не решалась.
Степан Григорьевич никогда не разговаривал с Наташей и при встречах как-то быстро кланялся и краснел. Наташа тоже вспыхивала, как зарево. «Изо всей семьи он один такой, гордый, — думала девушка. — С барышнями своего круга он разговаривает, а ко мне относится с презрением». И это отношение огорчало девушку.
Однажды за обедом Лидочка, которая часто шутила и смеялась, сказала матери: «Мама, мы со Степой сегодня спорили, какую картину можно нарисовать с Наталии Сергеевны. Сидит она, вечно склонившись над работой, молча и задумавшись… Глаза такие грустные… Степа говорит, что „Покорность судьбе“, а я говорю „Пенелопу“. Как ты думаешь, мамочка?»
— Охота тебе пустяки болтать, — остановил брат сестру и покраснел.
— Нет, вы ошибаетесь, друзья мои… Под этой кажущейся покорностью судьбе бьется горячее сердце и склоненная головка полна беспокойных запросов. Не правда ли, Наташа? — спросила Ольга Петровна.
Наташа вспыхнула, растерялась и ответила робко: «Я не знаю». Но она была поражена, как прозорлива ее хозяйка и как знает она человеческую душу.
В другой раз, под вечер, вся семья собралась в столовой. Степан Григорьевич принес книгу и предложил новую повесть.
— Володя, открой дверь в комнату к Наталье Сергеевне, пусть и она послушает, — сказал он тихо брату.