Февраль – дорожки кривые

Я отпустил. Он шмякнулся наземь, распахнув рот, дергая кадыком и выпучив свои белые глаза. Ей-богу, серые до белого! Жуткие, если вглядеться, — зрачки расплываются, и глаза становятся как оберточная бумага.
Когда Степанчиков очухался, он бешено, свистя горлом, заорал:
— Я из него друга сделал! — будто о постороннем. — Я с ним вожусь, а он… — И потом выложил все, что про меня думает. Мразь, мол, самая распоследняя, ничтожество, его, так сказать, приблизили к себе, а он, тля, возомнил!..
Но заметь, и пальцем не тронул. Понятно, никого своих вокруг не было, не посмел. Шея-то — вот она, еще болит, помнит мой железный захват. Эх, если б он кинулся, я б его так отделал, свои б не узнали! Тот прежний страх у меня враз прошел, и я даже удивлялся: как мог бояться эту козявку?
Так мы и не схватились. А на следующий день мой страх вернулся опять. Достаточно было вновь увидеть Степанчикова — с Соколовым и пацанами. Всю мою случайно приобретенную уверенность начисто смыло. Дух был слишком рабский. Но глоток свободы я все-таки вдохнул, когда вчера Степанчиков задыхался. Об этом как-то помнилось, и сам Юруня помнил — по глазам видно.
Зато Соколов ничего не знал и потому ничего помнить не мог. Степанчиков его науськал, и тот меня мигом избил. Лицо почему-то не трогал — видать, предупредили, слишком заметно будет, — старался в живот бить. А Степанчиков, святой, нас разнял, когда вмешались прохожие. И своему бате, очевидно, о том прокаркал, потому что вечером мой отец доложил матери:
— …Вот видишь, Юра Степанчиков за него теперь заступается!
— А кто тебя к ним послал? — возгордилась она и повернулась ко мне: — Ты с Юрой дружи, у них и семья хорошая, интеллигентная. Чего не ешь?
Как я мог есть, если у меня все печенки отбиты.
— Нелюдимый какой-то, — неприязненно взглянул отец.
— Весь в тебя, — не осталась в долгу мать.
Она, наверно, была права. В кого ж еще? Сейчас-то я бы сказал: гены виноваты. А попробуй их пересиль!
Попозже ко мне заглянул Кривой.
— Я тебе тут принес… — прошептал он, вызвав в коридор, и достал из кармана махонькую баночку. В ней золотился мед. — Ух как полезен! Ты теплой водой его разведи и весь выпей. Только сразу. Сильно болит?
Он потрогал мой живот, я чуть не вскрикнул.
— Пройдет, — уверял Кривой, — с меда-то. Древнейшее средство. Еще фараонов медом лечили — соты в пирамидах нашли! Пчелы на тысячи цветов садятся, а среди них много лечебных. Они все лечебные травы опыляют — поможет!
И помогло. Кривой полагал, от меда.
А я-то знал, кто меня выручил уже в который раз. Достаточно лишь призывно посвистеть — и…
У вас фантиками увлекались?.. Вот и у нас тоже. Дурацкая забава. Больше девчонкам подходит. Поесть конфет приходилось редко, зато фантики собирали. Хранили, меняли, играли, чей фантик чужой покроет. Особенно ценились красочные обертки от дорогих конфет, с золотым и серебряным фоном. А уж от плиток шоколада — цены нет!
Лопухи, вроде нас с Кривым, собирали, а Степанчиков с Соколовым — торговали. Я все удивлялся, откуда у них целые пачки гладких, новеньких, одинаковых фантиков. Секрет раскрылся просто. Воровали с конфетной фабрики.
Тягучий, сладкий, с примесью ванили запах обволакивал Кольцовскую задолго до подхода к самой фабрике. Она была отгорожена от улицы высокой, из выкрошенного кирпича оградой. Там рядом, кажется, еще протезная мастерская была, и нередко изнывала очередь инвалидов. Они заходили и выносили шарнирные суставчатые протезы, похожие на ноги от рыцарских лат…
Чего-то я разболтался — на воспоминания потянуло. Когда вспоминаешь, любой лопух в прошлом пальмой кажется…
Итак, однажды Соколов нам приказ передал от Степанчикова: как стемнеет, полезем на фабрику за фантами. А мы знали, что там сторожа и собаки. Веселенькое дело предстоит!.. Прав был Кривой: лучше уж сразу в тюрьму сесть, чем постепенно садиться.
Вечером мы собрались на Кольцовской под толстенным необъятным тополем, говорят, еще времен Петра Первого. Когда тополь зацветал, он мог запорошить пухом полгорода.
Нас было человек пять, не считая Степанчикова и Соколова. Так сказать, теплая компания. Пятеро подневольных и двое господ.
— А сторожа с ружьями? — вслух трусил Витек Кривой.
— Там увидишь, — хохотнул Соколов.
— Вторым глазом, — улыбнулся Степанчиков.
Все подобострастно захихикали. А я? Наверно, тоже подтявкивал. С волками жить…
— Сволочи… — неожиданно заплакал Кривой, так проняло. — Какие сволочи…
— Мямля, — сплюнул Степанчиков. — Еще и обзывается!
— Гнида, — поддакнул в молчании Соколов. И спросил: — Врезать ему? Темную?
Степанчиков как, полководец величественно махнул рукой. И вся стая бросилась на Кривого… Нет, я нет, я стоял в сторонке. Но не просто так, руки в брюки. Я умолял моих жучат помочь Витьку: «Жук-Жучок, и ты, черный Жук…»
— Хорош! — остановил главарь стаю, и все рыча отвалились от Кривого.
Витек сжался в комок на земле, закрывая голову руками. Он сжимался и сжимался, как бы становясь все меньше, а мы смотрели… Не сразу он недоверчиво выглянул глазом из-под рук, по-прежнему не вставая.
— Живой? — рассмеялся Степанчиков. — Правильно, головку береги, а то пятерок больше не получишь.
— Отличник, — презрительно протянул Соколов. — Тля. Вставай, первым полезешь.
— Толку от него, — возразил кто-то, — пусть лучше на шухере постоит.
— Да он только пол-улицы видит, — вновь прошелся по Кривому Соколов.
Витек как-то постепенно, словно по частям, встал…
— А там от него какой толк? — кивнул на ограду фабрики тот же кто-то.
— Цыц. — И Степанчиков гордо заявил: — Первым полезу я.
Во как надо авторитет зарабатывать. Понял? Надо знать, когда, где и как. Степанчиков это умел. И даже я, который так ненавидел Юрку, глядел на него в ту минуту с завистью.
Он перебежал улицу и легко, будто с разбегу, единым махом взлетел, ловко цепляясь за выбоины кладки, на стену и пропал. Мы гурьбой поспешили к ограде. Кривой, хромая, приотстал, и я тихо спросил:
— Ну как ты?
— Ничего. Я закрылся… Свернулся как ежик.
Сейчас, когда столько лет прошло, мне удивительно: он даже и не обиделся на меня за то, что я не вступился. Воспринял как должное. Лучше б и мне тогда с ним накостыляли заодно. Не привыкать, не впервой.
Ну что? Стоим мы у стены, прислушиваемся… Из-за гребня донесся чуть тихий, как бы шепотком свист. Мы всем скопом полезли на стену, на приступ. Взяли ее и с треском ссыпались в жесткий прошлогодний бурьян. Затихли. Ну, прямо кино о разведчиках!.. Рядом посапывал Кривой. Он нашел во тьме мою руку и схватился за нее. Знаешь, словно за старшего брата, хоть мы и одногодки — по двенадцать каждому.
Новый короткий свист впереди. Мы двинулись бесшумно, как индейцы по тропе войны. «Зверобоя» читал?.. А «Следопыта»?.. Значит, секешь.
Выбрались к какому-то дощатому навесу на бревенчатых стойках. Повсюду пирамиды открытых ящиков. Степанчиков и Соколов — когда и он успел? — уже суетились там… Тройку тяжелых ящиков, в которых что-то белелось, мы оттащили к ограде.
В них были плотные стопы новеньких конфетных оберток. Не знаю почему, но меня всегда удивляла разница между завернутым и развернутым фантиком. Когда он с конфетой — совсем мал, а развернешь, разгладишь — куда больше игральной карты. А эти, плотные и ровные, попросту казались огромными, чуть ли не с открытку. Мы совали их в карманы, за пазуху, пачки разлетались, усеивали землю…
— Это что, — пробурчал кто-то. — Шоколаду бы тиснуть, а?
Но тут в глубине хоздвора замигал фонарик. «Айда», — прошипел Степанчиков. И мы посыпались через стену обратно, на свободу улицы.
Награбленное мы доставили в сарай к Степанчикову. Соколов еще притащил какой-то, аккуратно завернутый в бумагу и перевязанный веревкой, пухлый тючок:
— Ну-ка, ну-ка…
В нем оказалась новенькая телогрейка, из карманов торчали тоже ненадеванные брезентовые рукавицы.