Тройка неразлучных, или Мы, трое чудаков

Однажды я слышала, как мама рассказывала тете о том, что у них в каждом вагоне с арестантами повторялась одна и та же история. Их перевозили из одного концлагеря в другой. А как быть, если кому-то становилось так плохо, что он, скажем, не мог соблюдать правила приличия? Но в каждом вагоне всегда находился кто-нибудь, предлагавший: «Обопрись-ка на меня, так-то легче, правда? Потерпи еще чуть-чуть. Скоро нас выпустят подышать, и тебе станет лучше».
Разумеется, подышать никого не выпускали. Но в каждом вагоне определенно находился кто-нибудь, кто мог это сказать. Вы возразите — откуда, мол, мне это известно? Да, известно. И совершенно точно. По крайней мере, в двух вагонах так говорили. Ведь в одном вагоне ехал мой папа, а в другом — мама. А если бы в каком-нибудь вагоне ехал папа Мартина, он бы, наверное, пробормотал: «Не стони, друг, мы еще продержимся. Нас им свалить не удастся — руки коротки».
Конечно, в любом вагоне и в любом классе найдутся такие, кто непременно брякнет: «Не суйся, какое мне дело, что тебе плохо». Или так: «Вот если я всем начну заправлять — тогда будет хорошо»; и обычно никто не сопротивляется таким людям; даже не замечают, что лучше от этого никому не становится.
Собственно, я не хотела сказать, будто все люди совсем одинаковые, потому что даже Либа не так уж здорово похожа на Катю или на Вашека; только в любом классе можно встретить характеры, подобные нашим. Отчего это происходит, а? Класс набирают по алфавиту, а может, еще по какому другому принципу, и все же в любом классе одна девчонка похожа на Либу, другая — на Бару, один мальчик — копия Пепика и одна толстуха — вроде меня. Толстухи везде есть. Правда, теперь мне кажется, это вовсе не обязательно. А такой мальчик, как Мартин, не учится ли и в вашем классе?
 
Пип исчезает из кухни. Марьяна исчезнуть не отваживается
Три уничтоженных вконец балбеса, три чудака, или «психа», вместе идут домой из школы. Молча. И только почти около дома Данка спрашивает:
— Ты дрался?
Пип молчит.
— Ярда?
Пип кивает головой.
Девочки раздумывают, что скажет мама, увидев кровь на рубашке и на штанах Пипа. Пипа это тоже беспокоит. Потом Данка все-таки спрашивает:
— Ярда опять влип?
— Да.
— С Барашком?
Пип кивает снова.
Только поднимаясь по лестнице, Марьянка отваживается спросить:
— А что у вас-то стряслось, Данка?
Данка лишь отмахивается.
— Это я об парту, — говорит Пип. — Ты же знаешь, у меня нос слабый.
Мама кивает. Она об этом знает. Знает она и кое о чем еще. Она приносит Пипу спортивные штаны, куртку и кусок шоколада. На сковородке пекутся картофельные оладьи, которые Пип, может, съел бы с большим удовольствием, но он берет шоколад и улыбается маме. Немножко криво, потому что нос и губа у него распухли, и главное — распухли с одной стороны.
Мама смачивает чистый носовой платок в холодной воде и вытирает засохшую кровь. Под носом, кажется, еще немножко осталось. Ведь в школе над умывальником нет зеркала. Мама смывает кровь очень осторожно, совсем не больно, вода лишь приятно холодит, а во рту у Пипа тает шоколадка, и это тоже очень приятно. Вид у мамы такой, будто она знает, что все ее усилия напрасны. «Она будто снова едет в том самом лагерном вагоне, — думает Марьяна, — и понимает, что не в силах прекратить войну, эпидемии, что она безоружна и беспомощна против несчастий, подкарауливающих людей повсюду».
А ждать можно чего угодно, любых напастей — они ворвутся и обрушатся на Пипа и на девочек, а что может мама, если у нее ничего нет, кроме пары рук, мокрого чистого носового платка и кусочка шоколадки?
Вдруг — звонок. Звонят настойчиво и долго. Все вздрагивают. Сильнее других Марьяна. Так звонили, наверное… Но она тут же приходит в себя и вспоминает, в чем дело. Все тоже сообразили это и переглядываются. Пятница! Пришла пани Файтова. А Пипа с его распухшим носом некуда спрятать, потому что Данка уже идет открыть ей дверь.
— Дай бог здоровья, Данушка, как мы сегодня себя чувствуем? А что Марженка? Все здоровы? Мама на кухне? Она уж, наверное, меня заждалась. Как бы она со всеми своими делами справлялась без пани Файтовой!
Ну вот сейчас, наверное, она всплеснет руками и запричитает: «Господи боже мой, да что же это с Филиппеком? Наверное, злые мальчишки поколотили, это ужас, какие нынче дети жестокие, а Филиппек, само собой, не умеет постоять за себя, такой он слабенький…» У Марьяны в ушах уже раздается вся эта лавина слов, хотя пани Файтова еще только снимает в прихожей шляпу и не произносит ни слова. Это значит, что она нагнулась и переобувается. С башмаками раки Файтовой приходится повозиться, и время, когда старушка их снимает, — единственное, когда она молчит. Порой слышно только, как она охает и кряхтит. Но, несмотря на то что воцарилось молчание, у мамы в ушах звучит то же самое, что и у Марьяны; мама беспомощно озирается вокруг. Спасти Пипа невозможно. Под стол его не спрячешь — там пани Файтова его обнаружит.
— Ну вот, Данушка…
Тут Марьяна рывком открывает дверь, ведущую из кухни в кладовку, заталкивает туда Пипа и снова поворачивает ключ. Ловит мамин удивленный, а Пипов — благодарный взгляд и движется навстречу пани Файтовой. Нужно дать маме время опомниться.
— Добрый день, пани Файтова, вы уже здесь?
— Уже, уже, Марженка, видишь, спешу, хозяйка, наверное, меня уже заждалась. Конечно, порой таким старухам, как я, хозяйством заниматься невмоготу, но мне жалко оставить вашу маму одну. Ведь без меня она с делами не управится. Ну с чего же мы сегодня начнем?
Данка стоит за спиной пани Файтовой и удивленно таращит глаза. Заглядывает под стол, но Пипа там нет. Не выбросили же его из окна? Наконец она останавливает взгляд на дверях кладовки. Мама с Марьяной затаив дыхание следят за ней, но на Данку можно положиться.
— Мама, — кричит она, — у тебя оладьи подгорают!
Мама с готовностью бросается к сковороде, но пани Файтова упрекает Данку:
— Ты чего так вопишь? Не видишь, как мама перепугалась? А с оладьями ничего не случится, а не то я бы унюхала. Оладьи ваша мама умеет печь.
Пани Файтова чаще всего хвалит мамину еду, но это, собственно, и все. Она убеждена, что без нее маме не вымыть ни окон, ни пола — ничего.
— Садитесь, пани Файтова, — обед почти готов. Я немножко замешкалась.
— Да ладно, хозяйка, я же не сидеть прихожу. Такая про пасть работы, прямо нельзя откладывать. Спокойно делайте оладьи, времени достаточно, а я начну мыть рамы, что вы на это скажете?
Вопрос этот скорее риторический, потому что пани Файтова всегда делает только то, что сама считает нужным. Отговаривать ее — напрасная трата времени, так же как упрашивать, чтоб она не величала маму «хозяйкой». Пани Файтова все равно будет ее так называть с той же решительностью, с какой теперь она размазывает грязь на оконных рамах и стеклах. Вымыть их у нее, конечно, не хватит времени, потому что она вдруг передумает и решит сначала сделать что-нибудь другое. Ничего не попишешь.
Ну вот, пани Файтова моет рамы, а мама печет оладьи. Пипу так хотелось их попробовать! Марьяна это заметила по тому взгляду, каким он посмотрел на маму, когда она давала ему шоколад. Пани Файтова, повернувшись спиной к кухне, скребет окно и гремит ведром. А сзади у нее, наверное, нет глаз. Марьяна одной рукой снимает со сковороды оладышек, а другой ловко поворачивает ключ и тут же тихонько закрывает дверь.
— Хозяйка, — неожиданно поворачивается пани Файтова, — подайте-ка мне порошок.
Мама стоит у плиты, уставившись на дверь кладовки, и будто ничего не слышит.
— Оладьи, мама, — на этот раз ласково предупреждает ее Данка, и мама быстро и виновато начинает переворачивать оладьи.
Порошок подает Марьяна.
— Вот пачка.
— Ну то-то, — ворчит пани Файтова, — не стоять же мне тут до вечера, когда всюду такая пропасть работы, не знаешь, за что хвататься. Без порошка здесь не обойдешься, ведь окна такие запущенные. Ничего, если лак немножко потеряет блеск. Главное — чтобы было чисто: то же самое я твержу своей невестке. Да ведь она куда какая умная! Ей хоть кол на голове теши. И отчего это окно открывается с таким трудом?