На три сантиметра взрослее

— Ты, конечно, не уйдешь, не повидав брата? — продолжает Нюся «подправлять» меня.
Однажды Нюсе пришло в голову перевести моего названого в одну школу, в один класс со мной: «Вместе вам будет лучше». Я понимаю, Нюся опасалась, что мы станем расходовать теплые родственные чувства на посторонних. С тех пор мы видимся с моим названым шесть раз в неделю, но я иду его «повидать», иначе Нюся может обидеться.
Мой названый делает уроки. Тут же, над его душой, стоит замороженный человек и заглядывает в тетрадь.
— Феликс, что ты тут написал? — ворчит он.
Замороженный человек — это жалкое зрелище. Сверху сосед со ста сорока на сто девяносто рублей прыгнул, еще один сосед побил мировой рекорд: за полгода прыгнул со ста десяти на двести десять, а тут человека на ста двадцати заморозили — и никакой надежды. Он не может ни на минуту об этом забыть: Нюся не даст.
Я заглядываю в тетрадь моего названого — там все не так, но я молчу, а то еще нанесу обиду всему Нюсиному дому: получится, что мой названый совсем уже никудышный, тупой малый — Нюся научила меня правильному обхождению с родственниками.
— Вечером он разберется, — говорит замороженный человек. — Он устал и торопится на свидание с девочкой. Почему бы и тебе не подружиться с кем-нибудь?
Мне становится понятно: то, что у меня нет девочки, — большой непорядок, что-то вроде нашей бесхозяйственности, эх, не умеем мы жить!
— Феликс, ты бы его познакомил.
Я злюсь. Меня подмывает ответить: «С такой же потешной, как у него?» Но я сдерживаюсь. Я в отчаянии. К черту авоську! Теперь мне понятно: как только я избавлюсь от авоськи, у меня сразу появится девочка. Ведь девочка и авоська — это несовместимо!
«Повидав» моего названого, я возвращаюсь в кухню.
— Сегодня выбросили апельсины, — говорит Нюся, — я и для вас взяла. — Она протягивает мне пакет. — А что у тебя в авоське?
Я отвечаю — апельсины для Шуры. У меня появляется надежда, что Нюся засмеется.
— Правильно, — говорит Нюся. — У Шуры маленький ребенок.
«И ради этой комедии я ходил с авоськой и подвергался насмешкам», — говорю я себе, чтоб уверить себя, что больше с авоськой меня ходить не заставят.
Теперь я иду к Шуре. В моей авоське два пакета с апельсинами для Севки. Два? Но может, только один? Я звоню маме и спрашиваю, как быть.
— Оставишь им оба, — говорит мама. — У Шуры маленький ребенок.
Когда мама была замужем за моим отцом, они с Шурой виделись редко, теперь же подружились. Мама любит рассказывать нашим друзьям о том, в каких она хороших отношениях с сестрой своего первого мужа.
Дверь мне открывает Шурин муж. Я еще не рассказал, что это за человек: настоящий член общества взаимопомощи — чинит соседям замки, ремонтирует мотоциклы каким-то незнакомым типам только потому, что мотоцикл нуждается в ремонте; если у вас сломается приемник, он будет умолять вас позволить его починить — и вы уступите. Недавно он защитил диссертацию, и все: мама, Улановский, Нюся — признали, что он молодец. Об этом уже спето много песенок — хорошо, что Шурин муж их не слышал.
— Привет, — говорю я. — Несу вам апельсины.
— А Шура для вас купила свиные ножки.
После того как мы вдоволь посмеялись, Шура выходит в коридор, звонит маме и пересказывает ей невероятную историю об апельсинах и свиных ножках. Потом Шура зовет меня к телефону.
— Юра, — говорит мама, — запиши адрес. Отнесешь свиные ножки моей сослуживице.
Понятно: это та самая, у которой чудесный сын Славик. Подходящий момент взбунтоваться.
— Ты меня слышишь?
— Не понесу! — отвечаю я.
— Почему? — интересуется мама.
— Не понесу! — ору я. — Никогда больше не понесу!
— Погоди, ты вернешься домой, — начинает угрожать мама. — Передай-ка трубку Шуре.
Я стою рядом с Шурой, и мне слышно, что ей говорит мама:
— Шурочка, дай ему от моего имени трубкой по голове. И запиши, пожалуйста, адрес. Пусть попробует не отнести!
У меня пропадает охота бунтовать: и мне, и Улановскому мама уже тысячу раз доказывала, что ее невозможно переупрямить. Я иду к маминой сослуживице и застаю там легендарного Славика.
Я вхожу со своей авоськой, а он — подметает пол. Как мне повезло: я вижу человека, который все делает сам, без напоминания! Щетка, которой работает Славик, обмотана влажной тряпкой — какой аккуратист! Смотрите-ка, он из-под дивана выметает, хотя никто не напоминает ему об этом. Только почему он ехидно поглядывает на меня? Сколько раз мама рассказывала об этом скромняге: в этих рассказах он был трудолюбивым и приветливым, радушным и сметливым, аккуратным и внимательным, хорошим сыном и внуком, а вот о ехидной улыбочке ничего не говорилось, по-моему, ему полагается смутиться при моем появлении. Я тоже улыбаюсь, мы соревнуемся в ехидстве, пока мама Славика рассуждает о том, как мало на свете людей, которые бы могли вспомнить, что ты как-то обмолвилась: хорошо бы приготовить холодец.
— Мальчики, — говорит она, — вот вам случай подружиться. Славик, проводи Юру.
На лестнице мы перестаем улыбаться, у нас задумчивый вид, мы даже стесняемся друг друга.
— Наслышан о тебе! — бормочет Славик. Я бы мог ему сказать то же самое. — Ты, говорят, необыкновенный!
Он перечисляет. Продукты в авоське носишь! Отличник учебы и поведения! Умница! Начитанный! Слова грубого от тебя не услышишь! Мне уже все понятно. Представляю, как я ему надоел: каждый день меня ему в пример ставили.
Через десять минут мы уже говорим о девочках.
— Как у тебя с девочками? Нет ли свободной?
Хотя что это он говорит? Ну такой, чтоб можно было познакомиться. Нет? Может, появится, так познакомь. Безвыходное положение! У них компания. У всех по девочке, а у него нет. Неудобно в иждивенцах ходить. Танцуешь, когда кто-нибудь из ребят отдыхает. Ребята не против. У них хорошие ребята. Но все же в иждивенцах неудобно.
— Давай договоримся: если у тебя будет девочка, ты мне подбросишь, а если у меня — я тебе. У меня будет, вот увидишь! Для тебя! Для себя — нет! Я для них недостаточно хорош… Рост и вот это… Это же не лицо, а отпугиватель женщин. Но для тебя будет! У тебя была когда-нибудь девочка?
— Была.
— Честно?
— Да откуда? — говорю я. — Вот, с авоськой хожу.
— Так договорились? Твой номер телефона у моей мамы.
— А твой у моей.
— Точно, — говорит Славик. — Считай, что у тебя уже есть девочка.
Славик вселяет в меня уверенность. Самое позднее в воскресенье она у меня появится: мы с моим товарищем Венькой кое-что задумали. Венька поклялся, что добудет для себя и для меня. У него уже было много девочек, правда, он их тут же теряет, но без сожаления: бывалый человек.
…Удивительно, сколько их набирается в памяти — девочек, которых мне довелось видеть! Правда, среди них попадаются такие, что и вспоминать не стоит. Вот хотя бы эта, со злыми глазами, каждый раз без приглашения забирается в мою память. И что человеку нужно? Зато попадаются такие, о которых вспоминать одно удовольствие. Но пора вставать.
В это утро я в первый раз надеваю свой синий блейзер. «Мама, ну как?» — «Замечательно! Улановский, ну-ка, скажи свое слово». — «Превосходно!»
Я выхожу на лестницу, из-за дверей, из воскресных квартир, пока я спускаюсь, доносится: «Воскресенье — день веселья…» И правда: у прохожих такой вид, какой бывает только в воскресенье, даже ворона пролетает над улицей по-воскресному.
А вот и Венька.
— Здравствуйте, молодой чемодан! — кричит он еще издалека. Ужасно глупо. Сейчас о пиджаке скажет.
— Вы посмотрите, какой пиджак приобрел!
И это глупо. Но не надо злиться: мы же идем на улицу Полтавскую. На этой улице Венька прожил восемь лет, потом целый год он мне рассказывал о ней. Там ребята все компанейские, сердечные ребята; там живет Димка, мы его обязательно встретим, — тогда я увижу, какие ребята на улице Полтавской: ты хоть на коленях его упрашивай не угощать — все равно он тебя угостит.