На три сантиметра взрослее

Я в Шуриной квартире, в комнате в восемнадцать квадратных метров с дверью в общий коридор, где, между прочим, имеется телефон, который вскоре зазвонит. Я присматриваю за Севкой. Считается, что Шура с мужем ушли в театр — ха! На этот раз они выдумали театр, потому что больных сослуживцев они навещали уже три раза, друзей своих они уже встречали и провожали, на именинах были прошлый раз — на самом деле они просто слоняются по городу или точат лясы у друзей. Я давно уже об этом знаю, но не подаю виду.
Мы с Севкой играем в лото, потом съедаем сосиски, которые нам оставила Шура. Что теперь? Я даю Севке пятак, он мне за это позволяет минут пятнадцать почитать, не больше: он теряет пятак, начинается скулеж. Я ползаю по полу, заглядываю под тахту, под шкаф и за печку. Севка, как будто так и полагается искать пятак, повторяет все следом за мной: я шарю в углу за тахтой — и он шарит, я под стол — и он туда же. Наконец мне это надоедает — я даю Севке другой пятак.
А вот и зазвонил телефон — я выбегаю в коридор. Я не могу понять, кто это со мной говорит. Какой Славик?
— Я взял номер телефона у твоей мамы. Алло, Юра! Что ты молчишь? Я свое обещание выполнил. Приезжай за девочкой! Красавица, каких мало! Скачи, мы возле моего дома.
— У меня брат под личную ответственность.
— Так придумай что-нибудь! Такой красотки тебе никто не подбросит. Скорей, а то уже зябнуть начала. Ты понял?
Я отвечаю: понял. Я кладу трубку, вхожу в комнату и даю Севке еще один пятак.
— Ты можешь побыть немного один?
— А кто будет за мной присматривать?
— Я буду. Только по телефону, понял? (Он собирается заплакать.) Мы друзья или нет? — Я уже в коридоре. Только б не заплакал — я бросаю ему последний пятак. — Там человек мерзнет, понял? — Он кивает.
Я звоню ему, когда выхожу из трамвая недалеко от дома Славика.
— Я хочу по-маленькому.
— Так что же ты не идешь? Иди.
— А я не достану свет включить.
— Встань на табуретку.
— А без света можно?
— Можно, — говорю я.
Он возвращается.
— Я сделал без света.
— Молодец! Я скоро тебе позвоню.
Я вешаю трубку и несусь вверх по улице: надо торопиться! А то еще в самом деле озябнет. Валит густой мокрый снег, фонари в такую погоду светят странным светом, в этом свете снежинки играют в игру — кто быстрей, а в затемненных местах непременно что-то шевелится, хотя совершенно ясно, что там ничего нет, — я прыгаю через лужицы, и после очередного прыжка меня выносит на них — стоят в нише подъезда, и я уже разглядел: действительно красота! И рост! Она что-то напевает.
— А где книжка, которую ты обещал? — спрашивает Славик и подмигивает мне.
— Книжку он завтра принесет, — говорит она и продолжает напевать, теперь я уже разобрал, что это за песенка: «Я тебя могу простить, как будто песню в небо отпустить». — Понятно, — выпаливает она, — знакомиться пришел.
Они со Славиком смеются.
— Она уже начинает зябнуть, — говорит Славик. — Проверь.
Я проверил: подошел и приложил ладонь к ее лбу — так мама проверяет, нет ли у меня жару. Они смеются, но мне не до смеха: у меня руки сами по себе, полная автономия конечностей. И языка: вот я что-то говорю, а Славик и она смеются. Глаза мои тоже сами по себе: какая это радость видеть такую красоту! Это он правильно сказал: такого мне никто не подбросит. Славик отводит меня в сторону:
— Ну, что я говорил? Убедился? Самая красивая в школе. Она из нашего класса. Я давно ее для тебя присмотрел, да все не получалось: она с одним дружила. А сейчас я выбрал момент: поссорились, он ей что-то обещал и не выполнил. Она этого ужасно не любит, учти. Вот, бери. Может, и ты мне когда-нибудь… Помни: мне пониже ростом. Привет!
Кажется, он в последний момент огорчился, может быть, от мысли, что ростом не вышел и вот должен другим «подбрасывать» такое сокровище.
Она продолжает напевать, покачивая головой и прикрыв глаза.
— Ну-ка, давай ростом смеряемся, — спрыгивает с приступки, становится рядом со мной — она выше. — Учти, я без каблуков.
Она становится на цыпочки и сгребает с подоконника первого этажа снег.
— Пройдемся?
— Иди вперед. — Оказывается, это для того, чтобы запустить в меня снежком. Это повторяется три раза. Потом мы идем рядом. Я замечаю, что делаю руками такие движения, как будто иду строевым шагом.
— Какую ты книжку хотел мне принести?
— А какую ты хотела, чтобы я принес?
— Обещал — приноси! Я не люблю, когда не выполняют! Завтра, хорошо? На этом же месте встретимся.
— Идет, — говорю я. Нет, я не могу поверить, что такая вот красавица назначает мне свидание, сама.
— Знаешь, сейчас в магазине продают гвоздики. Тепличные.
— Гвоздики тоже будут.
— Смотри не забудь.
— Мне надо позвонить. Я присматриваю за ребенком.
— Ну, позвони. — Она опять принимается сгребать снег на выступе фундамента дома.
— Я есть хочу, — говорит Севка.
— Поищи на кухне.
Он ищет чересчур уж долго. Не нужно так бояться: не убежит… Вон сгребает снег. Мы будем с ней ходить в кино. Наконец-то кончилось мое невезение.
— Можно, я шпроты съем?
— Можно, — отвечаю я.
Она меня угощает очередным снежком, попадает за воротник; она подходит и стряхивает снег — аккуратно, расстегивает пуговицу на куртке. Красавица — мало сказать! Это что-то невообразимое!
— В пять часов, — говорит она. — Вот на этом месте… И не забудь про гвоздики.
— Ну что ты!
— Трех штук мне достаточно.
Я тоже начинаю сгребать снег.
— Не вздумай в меня бросать, — говорит она. — Почему ты меня не поцелуешь?
Я целую.
— Так до завтра. Пока! — Убегает. Сколько же мы были вместе? Начинает казаться, что ничего этого не было. Сказка какая-то. Вот так Славик! Не зря он в меня верил. Я вспоминаю о Севке и опять звоню.
— Юра, — спрашивает он, — а шпроты отстирываются?
Я выскакиваю из будки и несусь к остановке трамвая. Но все равно я опаздываю: Шура с мужем дома. Они почему-то смотрят не на запачканную Севкину рубашонку, а в угол. Вот это да! В углу валяется приемник, тут же перевернутый столик. Кто ставит приемник на столик для цветка?!
— А если б на ребенка?
Я ищу глазами Севку: он из угла делает мне какие-то знаки. Шурин муж ставит приемник на стол и включает: трах-тах-тау-тиу-тах! Шура выдергивает вилку из розетки, и всем становится слышно, как Севка мне шепчет:
— Я пятак искал.
Шура подводит итог:
— Никакого чувства ответственности!
Тогда я перехожу в наступление. Я спокойно так спрашиваю:
— А где вы сегодня были?
Шурин муж хватается за отвертку, но тут же ее откладывает, зачем-то переставляет приемник, Шура открывает форточку, садится на диван, встает — во время всей этой суетни они говорят о том, как им не хотелось мне врать: они не такие, как все остальные вруны, они гораздо лучше: «Терпеть не могу обмана! Не знаю, как это получилось!», «Неудобно было тебе правду сказать: мы же так часто тебя просили»…
— Да ладно вам, — говорю я. — Хватит! Я вас прощаю!
Я объявляю, что готов оставаться с Севкой хоть два раза в неделю. Приятно: как будто принял душ.
Я выхожу в коридор и звоню домой. У меня дело, сообщаю я. Поэтому я задержусь, вы не беспокойтесь.
— Какое у тебя дело?
Я молчу.
— Я тебя избавлю от необходимости говорить неправду. — Мама всегда чувствует, когда я собираюсь соврать, правда, раньше это случалось с глазу на глаз, а теперь вот по телефону научилась определять. — Я даю тебе час, даже полтора часа для «твоего дела», но попробуй задержаться хоть на минуту сверх этого.
Чудесные полтора часа! Начинает примораживать: лужицы подергиваются ледяной коркой, снег уже покрыл тротуары и мостовую и продолжает валить, и у каждой снежинки вид азартного гонщика. Славное настроение, и ничто его не может омрачить.
Дома я прошмыгиваю в свою комнату — тихо, чтобы мама не слышала: разговоры мне сейчас ни к чему.