На три сантиметра взрослее
— Победа! Победа! — кричит мой названый. Я не смотрю в его сторону. Медленно плыву на спине. Я жду, что наконец-то перестанет болеть. Моему названому не терпится со мной поговорить, я на него цыкаю. Я растираюсь полотенцем, одеваюсь. Откуда ни возьмись, появляется сторож. Между прочим, очень грубый человек. Он подталкивает нас к выходу.
На улице боль отпускает меня. Я смотрю на моего названого: он рассказывает о своем подвиге, как будто пересказывает фильм. Я оборачиваюсь: вот эта вышка, не такая уж высокая. Люди с двадцатиметровых прыгают. Хорошо, что такой здесь нет, а то с моим советчиком я мог бы сигануть — опасный советчик. Думается мне об этом лениво: я еще не понимаю, до какой степени опасный и трудный.
Я провожаю моего названого до дома, потом звоню Виктории. Голос у нее по телефону звонкий, она довольна, она говорит, что надо в классе рассказать о том, что он прыгнул, она завтра займется этим, я тоже должен это сделать, только надо умно, как будто невзначай, — у нее такой звонкий, такой довольный голос. И теперь, когда я на три сантиметра старше и кое-что смыслю, мне хочется спросить, часто ли встречаются люди, которым не все равно, прыгнул ты с трехметровой вышки или нет?
Дня через два Нюся отправляется к Виктории домой — с тысячей благодарностей и с букетом цветов. Меня она просит сопровождать ее: «Ты же у них свой человек».
Виктория принимает цветы и благодарности. А Нюся исполняет песенку «О людях хороших». Сразу же она дает понять, что Виктория входит в их число. Что она сделала с этими беднягами, хорошими людьми! Она их посыпала сахарной пудрой. Но этого ей показалось мало: она их поверх сахарной пудры помазала медом. Я сижу в кресле и думаю, что ведь это совсем нетрудно быть хорошим малым, хоть их и обмазывают сладостями. Нюся уже рассказывает о том, какая у них чудесная, дружная семья. Я слушаю. Снисходительно. Себя я тоже отношу к хорошим людям и уверен, что всю жизнь буду таким.
До невезучего дня еще далеко, много месяцев.
У таких дней есть свои приметы.
До звонка пять минут. Я несусь в школу большущими шагами — как Гулливер по Лилипутии. И вот замечаю: меня обгоняет лилипут — непочтительный шестиклассник, толстенький, на коротких ножках, он ими перебирает так быстро, что можно подумать, он из мультфильма. Я прибавляю скорость, нагоняю толстячка и, чтоб он не зазнавался, легонько, честное слово, легонько, шлепаю его по затылку. Никогда я не был истязателем малышей. Я его любя по шапке и говорю:
— Не обгоняй старших!
— Я, между прочим, тоже умею! — кричит он мне вслед. — Ну погоди!
Я пропускаю мимо ушей эту угрозу: мне и в голову не приходит, что это всерьез. Но у самой школы толстячок из мультфильма, откуда ни возьмись, выныривает и — тоже меня по шапке! Это первая примета невезучего дня, но я не придаю ей значения. Я несусь за ним по лестнице гулливеровыми шагами, вбегаю в класс — он бегает по партам, ныряет под стол, его друзья из 6 «Б», все, как один, вреднющие люди, нарочно появляются у меня на пути — и я оказываюсь в дурацком положении. А тут еще входит Виктория.
— Мальчики, кто обидел Бушуева?
Мальчики смеются, девочки тоже не отстают, я начинаю торопиться — как это неприятно, вот так идти, под хохот, человеку с достоинством. У самой двери я оборачиваюсь: Виктория держит в руке мелок, готовится начать урок и смотрит мне вслед, как смотрят учителя, знаете, когда им пора объяснять, но что-то мешает; но это только один оттенок взгляда, а нужно отметить хотя бы еще два: насмешку и в то же время доброжелательность, у нее это здорово совмещается. Я затворяю дверь, а этот кадрик «Виктория с мелком» покрепче припечатываю в памяти — это для моей коллекции.
А невезучий день продолжается.
Вообще-то я человек не злопамятный. Но не могу же я спустить наглому шестикласснику. На перемене я охочусь за ним. Он носится по коридору, а я несолидно бегу следом, спотыкаюсь о чью-то ногу и падаю. Девочки из 8 «А» смеются. Я делаю вид, что мне самому смешно.
На следующей перемене я подкарауливаю шестиклассника возле столовой. Я загоняю его в угол и легонько, но не так легонько, как в первый раз, а чуть посильней, в общем, как следует угощаю его. Он кричит мне вслед:
— Ну погоди! Я тебе устрою.
Девочки из 8 «А» продолжают за нами наблюдать. Небось, думают: «Злопамятный тип». А шестиклассник плетется за мной и выкрикивает угрозы. Я уже не рад, что связался с этим коротконожкой.
— Ты всегда такой храбрый? — кричит он. Я надвигаюсь на него. Вы подумайте, не убегает! Что он делает с моим авторитетом? Без всякого удовольствия я ему отпускаю еще одного леща, а он начинает кричать еще пуще. К счастью, звенит звонок, и я, как самый примерный ученик на свете, тороплюсь в класс, я тороплюсь, и мне некогда выслушивать его угрозы.
После третьего урока он опять, откуда ни возьмись, появляется за моей спиной, отвешивает мне пинка, и, когда я пускаюсь за ним, он уже далеко, он убегает, поглядывая через плечо, и вообще бежит он по-деловому — разве поймаешь человечка из мультфильма?
Но самое неприятное происходит на четвертом уроке. Злой от всех этих происшествий с шестиклассником, я перелистываю сочинение. Вот оценка: 5/3. 5 — за содержание, 3 — за грамотность. Это можно пережить. Но вот красными чернилами: «Сбавляем темпы. Почему?» Тетеньке за сорок, а она такое пишет. Ладно, я и это стерплю. Но все же интересные вещи у меня в тетрадях написаны. Я изучаю. Вот пятерка и надпись: «Так держать!», а вот тройка и рядом: «Стыдно тебе, Юрий Бушуев!»
— Мне надоело.
Вот она, эта тишина предконфликтная.
— Что надоело? — спрашивает добрая Неонила Константиновна.
— Мне надоело, — говорю я, — что вы пишете глупости в моих тетрадях.
Вот и все. Можно же одним словом такой конфликт устроить, что вся школа взволнуется.
Неонила плачет. Она уходит с урока. Тут, конечно, находятся девочки, которые за нее вступаются. Ладно, промолчим. Скоро в класс прибегает посыльный — пятиклассник, возбужденный поручением: «Бушуева к директору!»
В приемной директора секретарша стучит на машинке, она взглядывает на меня, как на противного типа, еще и отворачивается с таким видом, что и это обидно. Они с Неонилой подруги: обе какие-то жалобные, я их встречал в кино и в парке вместе — мороженое на палочке едят; с обеими наш директор разговаривает так, будто они в чем-то провинились, можно подумать, что они сестры.
Я вступаю в кабинет директора. Павел Егорович сидит за столом и ощупывает бумаги на столе, хлопает по ним. Он проговаривает сердито: «Безобразие!» — и продолжает что-то искать. Я стою, мне приходит в голову, что уж слишком близко я подошел к столу. Я пячусь, в это время Павел Егорович поднимает глаза и во второй раз выпаливает: «Безобразие!» Сейчас он приподнимает на столе все, что можно поднять, и дует на то место, где стояли чернильный прибор, пресс-папье, откидной календарь, лицо у него становится красным, вдруг обе его руки ринулись к краю стола — как за зверьком, и ухватили что-то, что он искал, какую-то штуковину: стерженек и четыре проволочки, похоже на таракана; в это самое время он проговаривает свое «безобразие» по-новому, не так, как в первый раз, и не так, как во второй. Интересно, как он в четвертый раз будет это говорить. Он заворачивает «таракана» в бумажку, прячет в карман и скороговоркой мне напоминает, что я сын достойных родителей. Опять он что-то ищет на столе, нет, наводит порядок. Он намекает, что поступил бы со мной иначе, если бы я не был сыном мамы и Улановского. Да знаю ли я, чего заслуживаю?! Интересно было бы узнать, но ведь не скажет. Что-то ищет! В карманах на этот раз. Сигареты, оказывается, закуривает и как будто переводит дыхание от гнева. «А мы еще тебя отличили!» Меня в самом деле «отличили», только вчера — приказом по школе и поездкой в Москву в зимние каникулы. Нас таких человек двадцать набралось: похвалили за успехи в учении, в спорте, за активное участие в самодеятельности, а меня за то, что я «лучший математик». Это ужасно! Так и зачитали по радио, из того самого радиоузла, который недавно помог оборудовать Улановский: «как лучшего математика». Вот и Виктория насмешливо улыбалась утром — конечно, из-за этого. Я не лучший математик в школе, просто ученик с пятеркой по математике. Это каждому понятно, кроме Павла Егоровича. Но ему, видно, захотелось сделать приятное «моим достойным родителям». Ведь Улановский — первый человек в родительском комитете школы, с тех пор как он устроил, чтоб завод, где он работает, взял шефство над нашей школой. Он все время для школы что-нибудь организует: радиопроводку и рабочих, автобусы для экскурсий, ремонт котельной, — и вот на меня сыплются милости: то меня отмечают приказом по школе, то ставят в пример, то в стенгазете моя фамилия мелькнет. И вроде бы нельзя сказать, что это незаслуженно. Но я же знаю, что в школе много таких ребят, как я, но их успехи отмечают пореже, в общем, Павел Егорович делает приятное Улановскому, подсовывает ему все, что может отыскаться полезного для нас в его директорской авоське. Теперь вот назначил меня лучшим математиком. С Викторией, наверно, не посоветовался, иначе б в Москву поехал Валька Кочевник. Уж лучше б он меня за успехи в учении отличил. Не так стыдно было бы. Но видно, ему что-то особенное хотелось сделать для Улановского.