Девочка в бурном море. Часть 1. Антошка
Антошка отстегнула ожерелье из ракушек и украдкой, чтобы не заметили шоферы, сунула его в карман. Ракушки с Азовского моря были тут ни при чем, но ей не хотелось, чтобы эти добрые люди увидели у нее на шее белые раковины, похожие на фирменный знак «Шелла».
НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ПРОГУЛКА
Не часто выпадает человеку удовольствие провести целый день в море, на большой парусной яхте, устроить на острове пикник, вдоволь поиграть в волейбол, пошуметь и без оглядки посмеяться среди своих людей, без посторонних глаз.
День обещал быть интересным и веселым. Антошка шагала с папой и мамой по тихим, еще сонным улицам Стокгольма и с удовольствием ощущала на плече ремешок от сумки, в которую был уложен новехонький купальный костюм и резиновая шапочка, а в сетке покачивался волейбольный мяч.
С моря дул прохладный ветер, и Антошка, придерживая на голове панаму, мечтала вслух:
— Как мне хочется, чтобы сегодня на море разыгралась буря — целых двенадцать баллов…
— Многовато, — перебил, смеясь, папа.
— Я хочу, чтобы море грохотало и бушевало и чтобы мы к вечеру пристали к необитаемому острову и провели там несколько дней.
— Нет, буря вовсе не обязательна, — возразила мама.
— Ну что-нибудь такое, о чем можно будет рассказать ребятам, какое-нибудь необыкновенное приключение, — не унималась Антошка.
Через месяц они с мамой уедут в Москву. Так решено на семейном совете. «Иначе Антошка без сверстников, без настоящей школы здесь одичает», — сказала мама. И мама стосковалась по белому врачебному халату, по своей больнице. Папа останется здесь пока один.
Город словно спал. Все магазины по воскресеньям закрыты, и только по дорогам, ведущим за город, тянулась бесконечная вереница велосипедистов с рюкзаками за плечами, люди ехали за город отдыхать в прохладных лесах, на берегу озер.
— Мы с тобой будем плавать вперегонки, — предложила Антошка папе.
— Согласен, но давай договоримся с мамой, чтобы она нас не компрометировала и не кричала бы: «Не заплывайте далеко, утонете».
— Боюсь, что ваши соревнования не состоятся! — смеялась мама. — Папа просидит с удочками и смотает их, когда яхта будет готова к отплытию.
Навстречу по пустынной улице стремительно шагал мужчина. Полы пальто развевались от быстрой ходьбы, тени от каштанов плясали по его лицу.
Антошкин папа остановился.
— Господин Кляус! Куда вы так спешите? Уж не на рыбную ли ловлю?
Кляус замедлил быстрый ход, рубанул рукой вверх и хрипло прокричал:
— Хайль Гитлер!
Антошкин папа добродушно рассмеялся:
— Ну, это уж слишком! С каких это пор я стал вам товарищем по вашей партии?
Кляус сощурил большие серые глаза, и что-то злобное, торжествующее мелькнуло в них.
Скороговоркой, словно отдавая команду, он сказал какие-то немецкие фразы, затем снова вскинул руку, еще громче крикнул: «Хайль Гитлер!» — и помчался дальше.
Антошкин папа посмотрел ему вслед и пожал плечами.
— С ума, что ли, спятил? Отлично говорит по-русски, а сейчас забормотал по-немецки, и это фашистское приветствие…
— Кто он? — спросила Елизавета Карповна.
— Работник германского торгового представительства, часто бывает в нашем торгпредстве, хорошо говорит по-русски. Позавчера схватил меня за пуговицу пиджака и целый час убеждал, что пакт о ненападении связал Германию и Советский Союз на вечные времена, а потом принялся доказывать, что национал-социалистская партия и коммунистическая добиваются одних и тех же целей. Я еле спас свою пуговицу и ответил ему, что деловые отношения и государственные пакты — одно, а цели у наших партий разные.
— Противный тип, — с презрением сказала Антошка. — Как он смеет лезть со своим «хайльгитлером»?
— Может, выпил лишнее, — махнул рукой папа. — Черт с ним! Завтра придет извиняться.
— Он что-то говорил о Гитлере и России, — сказала мама, — но что именно, я не могла разобрать.
— Наверно, о пламенной любви Гитлера к России, — насмешливо сказал отец.
С улицы Карлавеген свернули на Виллагатан.
В этот ранний час Виллагатан была самой оживленной. На этой улице был дом представительства Советского Союза, и советские люди с детьми, празднично одетые, шли к своему дому, где был назначен сбор. Малыши тащили надувных резиновых крокодилов, черепах, сачки для ловли бабочек. Мужчины запаслись удочками и спиннингами; у одного на руке болталось ведро для будущей ухи; женщины несли в плетеных корзиночках бутерброды, консервы, лимонад. Предстоял веселый праздник всей советской колонии.
Небольшой четырехэтажный дом Советского полпредства на Виллагатан стоит в окружении высоких тополей. На фронтоне здания в лучах солнца сверкает квадратная медная доска с выгравированным на ней гербом Советского Союза и надписью: «Полномочное представительство Союза Советских Социалистических Республик».
Еще на тротуаре, перед самой калиткой полпредства, человек стоит на шведской земле, но достаточно ему сделать один шаг, переступить за калитку, и он уже на советской земле, где действуют советские законы, куда без приглашения и разрешения не может ступить никто из посторонних. Это кусочек советской земли, особенно дорогой и почитаемой на чужбине. Дом Советского полпредства с двором и палисадником экстерриториальны, то есть неприкосновенны, и кажется, что здесь и солнце светит по-иному, и воздух другой…
Советские люди заполнили дворик полпредства. Со второго этажа сквозь закрытые окна пробивался дробный стук пишущей машинки. Какая-то срочная работа была в этот ранний час у полпреда. Наверное, Александра Михайловна Коллонтай диктовала какую-нибудь докладную записку и спешила закончить ее, чтобы вместе со всей советской колонией отдохнуть в этот погожий июньский день.
Уборщица полпредства Анна Федоровна унимала ребятишек. «Тсс, тише вы, всю Швецию разбудите! Не думайте, что раз вы на экстерриториальном дворе, так вас за забором не слышно».
Слово «экстерриториальный» Анна Федоровна произносила четко, и звучало оно особенно торжественно и значительно.
Женщины допытывались, чем Анна Федоровна моет окна, — стекла сверкают на солнце, как хрустальные. «Известно чем, — отвечала она, — руками, ну, а в воду добавляю нашатырный спирт и протираю мягкими льняными тряпками. Как же иначе — ведь это не какое-нибудь там буржуйское, а Советское представительство. Наш дом должен сиять!» — говорила она, оглядывая любовным хозяйским глазом сверкающие медные ручки и гранитный цоколь здания, вымытый накануне мылом и щетками.
Анна Федоровна была первой певуньей в советской колонии, но пела редко, чаще мурлыкала себе под нос, убирая по утрам комнаты полпредства. «Голос у меня очень сильный, ему нашей экстерриториальности мало», — говорила она и мечтала в день отдыха где-нибудь в открытом море на яхте отвести душеньку, перепеть все «страданья».
Окно, за которым стрекотала пишущая машинка, распахнулось, и выглянула Александра Михайловна Коллонтай.
— Товарищи, прошу зайти ко мне в приемную. Всех, всех — и женщин и детей. — Голос полпреда звучал как-то странно: обычно Александра Михайловна здоровалась со всеми, каждого малыша окликала по имени, спрашивала, все ли здоровы, у всех ли хорошее настроение…
…На втором этаже — рабочий кабинет полпреда и приемные комнаты. Дежурный пригласил всех в голубую гостиную. Здесь действительно было все голубое: и обтянутая атласом мебель, и пушистый ковер, и портьеры. Над белым роялем висел портрет Александры Михайловны, написанный в синих тонах. По стенам картины, в которых много синего неба, воды и прозрачного голубого воздуха.
Все с тревогой смотрели на высокую двустворчатую дверь, ведущую в кабинет полпреда.
Александра Михайловна вышла стремительной походкой.
Антошка отметила, что синие глаза Александры Михайловны были сегодня совсем темные, рука теребила цепочку от лорнета. Александре Михайловне шел семидесятый год, но Антошка, которой даже тридцатилетние женщины казались очень пожилыми, Александру Михайловну не считала бабушкой. Было в этой невысокой улыбчивой женщине особое обаяние, которое влекло к ней сердца детей и стариков, мужчин и женщин. «Ленинская школа у Александры Михайловны, потому и любят ее», — говорила Елизавета Карповна, которая часто заходила к ней, чтобы послушать сердце, измерить давление и просто по душам поговорить.