В неосвещенной школе
Ничего не узнав о Зойке, я вернулся в школу. «Ах Тарас Иванович, Тарас Иванович! — мысленно журил я лавочника. — Хоть бы какой-нибудь знак мне подал! Вот и гадай тут, что предпринять».
Еще одна бессонная ночь, еще один мучительный день — и, когда следующей ночью я принял твердое решение бросить школу и ехать на поиски Зойки в Ростов, в дверь постучали. Готовый ко всему, я бросился к двери.
— Кто?..
— Давай, давай! Открывай!..
Илька! Какую весть принес он мне — радостную или печальную? Но какую бы ни принес, хорошо уж одно то, что он пришел!
— Входи, входи!.. Как я тут измучился! Что с Зойкой, говори скорее!
— С Зойкой? — слегка удивленно спрашивает Илька. — Ничего особенного. Вот она тебе записочку написала.
— Ничего?.. Но ведь она… Но ведь ее собака покусала, бешеная.
— Сам ты бешеный! — смеется Илька. — Она по экстренному заданию отлучилась. Вернется — и опять будет «почтарить». А насчет собак — это мы утку пустили. Надо же чем-нибудь объяснить ее отсутствие.
— Фу, дьяволы! — вздохнул я с облегчением. — Измучили человека.
— Если ты будешь «измучиваться» по каждому такму случаю, тебя надолго не хватит, — сурово сказал Илька.
Теперь, когда на окнах висели занавески, можно было и лампу зажечь. В маленькой записке я прочитал: «Запасайся картошкой: вернусь — пир устроим». Вот как можно двумя строчками поднять человека с земли на небо.
Но с неба Илька меня спустил очень скоро.
— Ты какой заголовок дал заметке о повесившемся крестьянине? — строго спросил он.
— «Трагедия в Кулебякиной», — ответил я, чувствуя. что тут мне будет выволочка.
— А ты знаешь, что об этом самоубийстве писал газета «Приазовский край»?
— Знаю. Там писалось, что причины самоубийств не выяснены.
— Почему же эта газета скрыла от народа причины самоубийства?
Не зная, что ответить, я молчал.
— Потому, что в ту газету пишут кадеты да прогрессисты. С кем они, эти буржуазные либералы? С рабочими и трудовым крестьянством или с царем и помещиками? Корчат они из себя демократов, а на деле боятся революции и демократии, как огня, ругают Маркова, Пуришкевича и Гучкова, а сами в сделке с ними. Так как же ты не воспользовался случаем и не разоблачил их прямо в заголовке? «Трагедия в Кулебякиной»! — передразнил Илька. — Самое обыкновенное обывательское название. А надо было написать: «Кадеты закрывают глаза» или «Кадеты зажмурились». Или еще как-нибудь так, чтоб ударить этих кадюков прямо по глазам. Понятно? С классовых позиций надо, с политических.
— Кадю-юков? — не понял я.
— Ну да! Кадеты — это сокращенное «конституционные демократы», а рабочие их зовут просто «кадюки», потому что здорово уж это похоже на «гадюки».
Илька засмеялся. А посмеявшись, опять принял суровый вид.
Выволочка продолжалась еще долго — и все «с политических и классовых позиций».
— Ну ничего, есть и удачные заголовки. На вот, читай. — Илька вынул из кармана небольшую газету, любовно расправил ее и протянул мне, — Это и твоих рук дело. Любуйся.
От газеты пахло резко и едко. Но боже мой, никогда я раньше не знал запаха приятнее, чем этот запах типографской краски! Да, конечно, газета—дело и моих рук. И не только по части запятых и ятей. Вот я вижу заметки, которые напечатаны совсем так, как я их обработал. Илька просто перехватил, нагоняя на меня жару. Теперь оглядывает, как жадно я читаю, и подмигивает.
Газета называется «Рабочий и крестьянин», а выше названия, выше, значит, всего, стоит неизменный лозунг— «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
— Ну, налюбовался? Давай сюда. — И Илька бесцеремонно берет у меня из рук газету и прячет в карман. — А теперь читай вот это. — Из голенища сапога извлекается пачка тонкой бумаги с отпечатанным на пишущей машинке текстом. — Читай вслух и «не так, как пономарь, а с чувством, толком, расстановкой». Мне тоже не мешает послушать еще раз эту статью.
Я уже не раз замечал, что Илька ввертывает в свою речь слова из литературы, которую мы во втором классе не изучали: значит, много читает. Как у него на все хватает времени!
Читать отпечатанное на машинке приходится поневоле «с расстановкой»: уж очень слабый оттиск. Видимо, печаталось под копирку сразу в десятке экземпляров.
— «Столыпин и революция», — прочитал я название статьи.
— Подожди, — положил Илька ладонь на бумагу. — Ну-ка, догадайся, о чем тут может пойти речь.
— О столыпинской земельной реформе, о том, что царизм ищет опору в кулаке, о сохранении помещичьего землевладения.
— Правильно, — кивнул Илька. — А главное, как буржуазия, на которую так надеялись наши меньшевики, пошла с дворянами-помещиками на сделку и предала революцию. Вот в чем гвоздь вопроса. Теперь читай да на ус мотай.
Статью мы до тех пор читали, обсуждали, пересказывали и вновь читали, пока Илька не спросил:
— Ну как, поумнел?
— Поумнел, — ответил я с удовольствием. — А кто ее написал, знаешь?
Я подумал и твердо ответил:
— Ленин.
— Значит, и вправду поумнел. Это мы перепечатали из газеты «Социал-демократ», что в Париже выходит и сюда хитрыми путями доставляется. — Илька поднялся. — Однако я у тебя засиделся. Вот что, Митя, завтра, когда вся деревня заснет, ну, скажем, часов в десять-одиннадцать, подойди к лавочке и стукни тихонько. Паролем тебе будет: «Не продашьли, дяденька, махорочки.» А на случай, если на улице встретит тебя какой-нибудь загулявший хлопец, прицепи вот эту штуку. — Илька вынул из кармана что-то завернутое в бумагу и сунул мне. Глаза его смеялись. — Тут уж тебя учить не приходится, человек ты в таком деле опытный.
Я развернул бумагу: в ней были усы и борода.
«БОСТОНКА»
В назначенное время я постучал. Впустил меня Тарас Иванович.
— Никого не встретил? — шепотом спросил он, запирая дверь.
— Никого.
— Ну тогда клади свою бороду в карман и проходи в комнату.
В лавчонке было донельзя тесно: ящики с казанским мылом, мешки с крупами, железные баки с подсолнечным ласлом и керосином, стеклянные банки, наполненные леденцами, пачки махорки, бечева, даже разноцветные ленты для девичьих кос, — все это громоздилось одно на другом до самого потолка, и просунуться в соседнюю комнату без риска свалить что-нибудь было не так-то просто,
В комнате было полутемно. У стола сидели Илька и мужчина средних лет с мрачным лицом, с давно небритым подбородком. Присмотревшись, я узнал в нем того самого работника Перегуденко, который возит в город песок.
— А, ты? — сказал Илька и поднял фитиль в висевшей над столом керосиновой лампе. — Как раз вовремя. Ну-ка, Васыль, тисни.
На столе неуклюже возвышалось что-то покрытое кожаным чехлом. Васыль снял чехол, и я увидел какую-то странную машину с двумя валиками и торчащим над ней рычагом.
Васыль потянул рычаг. Послышался слабый скрип железа. Васыль снял с машины лист бумаги и подал мне.
— Ну, грамотей, посмотри, много мы тут ошибок наделали? — сказал Тарас Иванович.
Это был оттиск двух колонок газеты «Рабочий и крестьянин».
— Многовато, — покачал я головой, прочитав один столбец.
— Говорил я тебе, что лучше подождать Митю, — с укором глянул на Ильку Тарас Иванович.
— Так я ж для практики. Сам набрал, сам и раз беру. Пока он поправит заметки, я буквы по ячейкам отбатно разложу.
Уйля с головой в правку заметок, я почти не видел, что Илька делал с набором. Только когда он опять начал выхватывать металлические буквы из ячеек, на которы был разбит деревянный ящик, я заметил, что пальцы его стали свинцово-черного цвета.
— Это от металлических букв, — объяснил мне Тару Иванович. — У всех настоящих наборщиков руки такого цвета. Выходит, наш парень уже наборщик высшей категории.
Сказано это было с добродушной иронией, и Илька немедленно отозвался:
