Джонни Тремейн

— Если ты поклянёшься утехами рая и муками ада никогда никому ничего не рассказывать. Не говори никому моё настоящее имя и то, что у меня есть чашка.
— А как же Исанна?
— Если она что и слышала, то решит, что всё это сказка, придуманная мной, как рубины в пироге.
Близился рассвет. Где-то далеко пропел петух. Другой, поближе, ответил. С моря потянул предрассветный ветерок, и ночь из чёрной сделалась серой. Цилла встала, поёживаясь. Джонни взял Исанну на руки.
 
6
Он сдержал обещание, данное Цилле, и, уложив малышку в постель, проскользнул к себе на чердак, отпер сундук и побежал вниз с серебряной чашкой в фланелевом мешочке, сшитом его матерью. Он открыл дверь из мастерской на улицу. В доме было по-прежнему темно, а на дворе становилось светлей с каждой минутой.
Чайки в поисках пищи покидали свои острова.
Цилла вышла к нему, и он знаком поманил её за собой на улицу, в предрассветные сумерки. Он вынул чашку из мешка.
Когда Джонни был совсем маленьким, ему казалось, что это самая красивая вещь на свете. Из-за неё-то и захотел он учиться у серебряных дел мастера. Теперь он уже смотрел на эту чашку более профессиональным взглядом. Она казалась ему слишком приплюснутой. На одной из её граней был изображён герб Лайтов — глаз, восходящий из-за моря. От глаза расходились лучи-ресницы, которые покрывали чуть ли не половину поверхности чашки. Эта эмблема красовалась на всём, что принадлежало купцу Лайту. Её можно было видеть над дверью его конторы на Долгой пристани, на столовом серебре, даже на ошейниках и на сбруе. Даже на кожаных перчатках мисс Лавинии. И Джонни знал, что эта же эмблема высечена на могильных камнях, под которыми покоились умершие Лайты, на Коппсхилле.
— Точно такой же! — изумилась Цилла.
— И тот же девиз, смотри!
Робко, по складам, она прочла: «Да будет Лайт!» [6]
И, словно чудом, не успела она выговорить эти слова, как появился свет, ибо солнце вынырнуло из моря.
Дети стояли, глядя друг на друга. У девочки на лице было написано волнение — и усталость. Это было милое остренькое личико; глаза немного светлее, чем у Исанны, а волосы чуть потемнее.
Джонни прошептал:
— Совсем как солнце, встающее из-за моря, и расходящиеся от него лучи.
Цилла — ей, верно, показалось, что Джонни опять начинает слишком много о себе думать, — ответила:
— Откуда ты знаешь, что это восходящий глаз? Может быть, он заходит?
За всю ночь это была первая обидная реплика.
— Нет, нет! Мама сказала мне, что это восходящее око. Но я должен об этом помалкивать — покуда господь бог не отвернёт от меня лица своего. Смотри же, Цилла…! ты обещала, поклялась…
— …утехами рая и муками ада.
 
II. В гордыне сердца твоего
 
1
Неделя была на исходе. Жара не спадала, ибо стоял июль месяц. Каждый день после обеда мистер Лепэм погружался в долгий сон, накрывшись, по обыкновению, корзинкой и деликатно похрапывая. Джонни давал хозяину поспать час, затем будил, бранил его и усаживал за работу. С заказом мистер Лепэм справлялся прекрасно. Покончив с отливкой корпуса сахарницы, он принялся наносить на неё пышную гирлянду из плодов. Видно, он не утратил своего былого мастерства.
Зато своей работой Джонни был доволен меньше. В восковой модели он в увеличенном виде точно воспроизвёл ручку молочника. Миссис Лепэм, девочки и даже сам мистер Лепэм сказали, что ручка хороша и что её можно отливать в серебре. Один Джонни не был доволен.
В пятницу к вечеру, когда стало смеркаться и работа была окончена, Джонни взял серебряный кувшинчик; и свою восковую модель и вышел из мастерской. Через минуту он был уже на Рыбной, у дверей серебряных дел мастера Поля Ревира. Постучаться он не осмеливался и решил ждать; он знал, что мастер скоро должен выйти, запереть лавку и направиться к себе домой на Северную площадь. Это был преуспевающий мастер, и он мог себе позволить работать в одном месте, а жить в другом. Вот наконец он и вышел, мистер Ревир, коренастый, румяный мужчина с красивыми тёмными глазами. Он закрыл за собой дверь и начал было запирать её на ключ.
— Добрый вечер, мистер Ревир.
В ответ сверкнула быстрая улыбка. У этого человека всё было быстрое — улыбка, взгляд, движения.
— Добрый вечер, Джонни Тремейн.
Мальчик давно преклонялся перед Ревиром, первым мастером в Бостоне, и удивился, что тот знает его по имени. Джонни и не подозревал, что бостонские мастера давно уже приглядываются к нему.
— Мистер Ревир, мне нужно с вами поговорить.
— Как мужчина с мужчиной, — тотчас согласился мистер Ревир, открывая дверь в мастерскую и жестом приглашая Джонни следовать за собой.
Джонни обвёл взглядом мастерскую, оценив по достоинству лёгкие наковальни, навес над горном, аккуратные гнёздышки тиглей. Точь-в-точь такую мастерскую он заведёт у себя, когда вырастет. Совсем не так, как у мистера Лепэма.
Во всём Бостоне вряд ли проживал более занятой человек, чем Поль Ревир. Однако он легко, без суеты справлялся со всеми своими делами — покончив с одним, принимался за следующее — и, казалось, никогда не торопился. Вот и сейчас, когда простой подмастерье остановил его на улице и сказал, что ему нужно с ним переговорить, мистер Ревир держал себя так, словно в его распоряжении была вечность.
— Сэр, — сказал Джонни, — всё дело, понимаете, в ручках…
Он развернул суконку, в которой нёс серебряный молочник и свою восковую модель, и рассказал, в чём заключалось задание мистера Хэнкока.
— Значит, вы хотите беседовать со мной как мастер с мастером?
С этими словами мистер Ревир взял модель в руки. Джонни поразили руки этого могучего человека — тонкие и гибкие.
— Что же говорит хозяин о твоей работе?
— Мистер Лепэм даже и смотреть особенно не стал. Говорит, годится и можно завтра отливать. Я непременно должен завтра отлить форму, потому что завтра суббота, в воскресенье работать нельзя, а в понедельник, к семи часам утра вещь должна быть готова. Хозяин мой считает, что сойдёт, но я сам что-то не совсем…
— Правильно. Понимаешь, ты слишком уж рабски скопировал ручку на кувшине и увеличил её механически, вот крылатая женщина и кажется из-за этого несколько грубой. Я бы на твоём месте сделал её такого же размера, как на кувшине, и прибавил бы какую-нибудь завитушку внизу. Ещё: сам изгиб у тебя неправильный. Сахарница больше молочника, поэтому не следует повторять изгиб в точности. У тебя ручка получилась какая-то сутулая и неуклюжая. Всё дело в пропорциях.
Схватив карандаш и листок бумаги, он уверенной рукой провёл волнистую линию.
— Я бы вот какой изгиб придал ей, понимаешь? Это я и имел в виду, говоря, что надо прибавить пару завитушек внизу, под фигуркой крылатой женщины. Ты её увеличил, и она у тебя стала похожа на бостонскую торговку рыбой, а ведь на кувшинчике — ангел. Понимаешь?
— Понимаю.
Мистер Ревир посмотрел на мальчика испытующим взглядом.
— А ведь было время, — сказал он, — когда твой хозяин мог бы тебе всё это растолковать.
— Мистер Лепэм… он, знаете… ослаб немного.
— Работы-то мало?
— Да не так уж много, конечно. — Джонни чувствовал себя несколько задетым. — Мало заказов на тонкую посуду. Ну, а пряжек всяких, ложек и тому подобного хватает.
— Сколько вас, подмастерьев?
— Нас трое, сэр.
— Зачем ему столько? Передай своему хозяину, что если ему придёт в голову избавиться от одного из вас, то я готов оплатить ему остаток срока и взять тебя к себе. Мне кажется, что у нас бы с тобой дело пошло.
Мальчик вспыхнул. Подумать только: его приглашает к себе сам великий Поль Ревир!
— Да скажи ему, что я заплачу за тебя больше, чем принято. Только пусть он не вздумает спихнуть мне кого-нибудь из тех двух!