Дамка хочет говорить

— Повторим, — сказал мальчик. И вот снова я лежала и теперь ждала Любушкиной команды, хотя ох как трудно было лежать и ждать команды. Любушке, видно, тоже трудно было молчать, но мальчик говорил ей:
— Подожди, выдержим время.
— Хочется, скорей позвать, — умоляюще сказала Люба. — А то она не вытерпит и сама прибежит.
— Вытерплю, вытерплю, — сказала я, напрягаясь. — Только говори скорей.
И тут я увидела Андрюшу с Виталием. Они смотрели на меня не насмешливо, а, кажется, удивленно… Нет — с уважением. И я сжала зубы: «Вытерплю, вытерплю, Любушка!» И ты сказала:
— Дамка поучится и будет похожа на Беркута.
Зачем ты это сказала! Помнишь, как Беркут дрался? Ах, ты не видела! Как могла не видеть, если он бил всех собак без разбора? И ты хочешь, чтобы я походила на него? Он тут подчиняется хозяину, а там, когда бил лапами собак, — не слышал никакой команды.
Любушка, неужели ты хочешь, чтобы я была, как Беркут?!
 
23
Почему люди часто уезжают куда-то? Разве Диме плохо дома? А он собирается с Петровичем в Казахстан. Там поспела пшеница, а у нас еще нет. К нам потом тоже приедут помогать.
Дома собралось много народу, плясали и пели песни. Мне хотелось видеть Диму, и я крутилась возле крыльца: авось выйдет! А ему не до меня.
— Пошли до остановки, Дима уезжает, — сказала Любушка.
Много людей провожало Петровича с Димой. Все говорили, говорили, а нас с Любушкой не замечали.
— Дима, скажи что-нибудь, — теребила Любушка брата за рукав.
— Привезу большую дыню, — и снова заговорил с другими.
— Еще скажи, — умоляла Любушка.
Я вертелась и прыгала возле него, а он, не глядя на меня, протянул руку и погладил. Хоть бы слово сказал!
— Не уезжай, — просила я. — И когда машина тронулась, не сдержалась, залаяла, завыла. Я бежала рядом с машиной, и уже не людям Дима кричал, а мне:
— До свидания, Дамка! Вернись, Дамка!
У меня прибывали силы, и я бежала, бежала… Потом упала, закрутилась на месте от бессилья.
И вдруг я увидела Шарика. Я заворчала: «Где Тим?» Что толку ругать — не поймет. Даже не огрызается теперь. Жалкий такой. Не могу видеть, как он ест. Подожмет хвост, вздрагивает, оглядывается. Что он за пес? Не могу понять кочующих собак. Конечно, не все они виноваты. Человек может построить себе дом, может работать на тракторе или доить коров. Мы этого не можем, полностью зависим от человека. Я знала Шарика щенком. Хороший дворняга вышел бы, но что-то натворил раз-другой, его и прогнали. А теперь вот никто не пожалеет, не крикнет весело: «Шарик, ко мне!» Даже со мной, с собакой, сейчас он был настороже и готов был бежать. А если бы его в пионерский лагерь взять? Ему бы были рады ребята. Неужели бы тоже их боялся? И там бы воровать стал? Может, попробовать опять подружиться с Шариком, как дружат ребята с Виталькой?
— Я была на выставке собак… Одна хорошая собака слепого человека водит… А ты, что сделал для людей?
— А ты? Ворчишь на меня, а сама что делаешь?
— Все, что могу, делаю… Сейчас Диму проводила… Найди мне Тима.
— Он убежал от меня.
— Найди Тима, приходите к нам во двор вместе.
Шарик вдруг бросился наутек. Ну и пусть! Я оглянулась: ко мне шла Любушка! Чудак, кого ты испугался?
— Пойдем, Дамка, за щенком, — сказала девочка. — Только не сердись, смотри не покусай его. Вам вдвоем веселей будет.
Когда Бобика не стало, я выла ночами, не давала хозяевам спать. Что я могла поделать? Хотела, чтобы меня пожалели. Но собачье горе не только люди, собаки не понимают. Босой тогда рядом вертелся, звал побегать. А я рассердилась, и он тут же убежал.
Любушка приставала к Андрюше: где Тимка? Возьмем его к себе. Ходила искать по деревне. В нашем доме привыкла к собакам. А теперь я оставалась одна.
Музлана пастух выпросил себе. Теперь я поняла, как любила Музлана, но об этом он не догадывался. Пригнав Марту, Музлан уходил во двор пастуха. И я оставалась одна.
— Надо взамен Бобика щенка взять, — приставала к матери Любушка. — Тогда Дамка не будет тосковать.
Эх, Любушка, кто мне заменит Бобика?
Все же я с нетерпением ждала щенка. Какого хозяйка возьмет? Будет ли он хоть немножко похож на Бобика?
Если брать щенка, то пораньше, пока Розка не испортила его. Я не любила Розку еще за коварство. Иногда она не лает, а молча, тихо крадется с налитыми кровью глазами и… цап!
— Щенок ротастый, — сказала Виталькина мать. — Горланить будет вовсю. Только смалу злите, а то станет бесполезным, как Дамка.
Показала, как злить: подняла щенка за уши. Я заворчала.
— Заступается, — заметила Люба. — Мы любим собак и не злим.
— Дамка огрызается на щенка, — ответила соседка. — Ревнует. Смотрите, не оставляйте его с ней, загрызет.
Щенок нравится мне. Розкина хозяйка не понимает.
Но когда положили его в мою будку, все же захотелось прогнать. Ворчала или отворачивалась, не могла смотреть спокойно на щенка. Подбежал, но я отскочила. Любушка испугалась:
— Не трогай щенка! — и не отходила от него, думала, как назвать.
— Мурзиком, — предложила хозяйка.
— Лучше Муратом, — как в кино. И будем с Андрюшкой учить его.
Да мне не доверяли, думали, что буду обижать щенка: привязали на ночь в сарае.
Мурат скулил. Понимаю, скучно одному, ведь матери рядом нет. Повизгивала, успокаивая его. Как назло, ночь выдалась холодная. Хоть и положили ему тряпку и сена, мерзнет, наверно. Привык, чтобы мать согревала. Я пробовала в дырку влезть, лишь нос просовывался.
Мурат не успокаивался — скулил во всю мочь. Я пролежала у двери до рассвета. Наконец, он затих, вздрагивая и повизгивая во сне.
— Чего притулилась? — удивилась хозяйка. Попрыгала, поскребла землю — от радости, что вижу ее. Постучала лапами в дверь, сунула нос в дырку, мол, выпусти Мурата. И она догадалась.
— Попою его парным молочком и отвяжу, только смотри.
С ведром и скамеечкой тетя Катя пошла в коровник.
— Стой смирно, — сказала она Марте. — Вчера горьковатое молоко дала, гоняет вас пастух где попало.
Хозяйка налила Мурату парного молока, накрошила хлеба: залакал шумно, с наслаждением. А мне дала обрата. Не обижаюсь, не маленькая.
— Теперь гуляй, — хозяйка отвязала Мурата, я ринулась к нему, но она отогнала; «Не тронь!»
Ласкаясь, я потихоньку подобралась и облизала его. Когда-то и мой Бобик был таким крохотным и смешным, только он был желтеньким, а Мурат — черный. Глаза пока еще мутноваты, несмышленые. Он совсем не боится меня, наверно, думает, что я мать его, хватает за уши, за соски, — а молочка-то у меня нет.
Любушка ткнула Мурата к чашке, но ему хотелось играть. Он ковылял за Любушкой, спотыкаясь и падая. А когда уставал, останавливался, держа кверху, несгибаемый, как корешок, хвост.
Пришел за Мартой Музлан, обнюхал Мурата. А хозяйка не испугалась, даже слова не сказала ему. Удивленно улыбаясь, он смотрел на прыгающего возле него щенка, мол, откуда такой красавец? Прямой хвост болтается, словно привязанный. Мурат кружился, старался поймать его, вот дурачок! Еще не догадывается, что это собственный хвост. Хозяйка привязала Мурата возле моей будки.
— Пусть привыкает, — сказала она Любушке.
Мурат не понимал в чем дело — тянул веревку, а она не пускала. Скулил, и мне было жалко его. Заскочил в мою будку. «Он же будет хозяином ее!» — разозлилась я. Зарычала и вытолкала Мурата. Он, кажется, крикнул: «Теперь она моя!» — и взвыл.
Неужели укусила? Я виновато визгнула, не желая вылезать. Что для тебя будка? Меня она спасала от дождя, холода и жары. В ней я переживала и горе и радости. Ты пришел на готовенькое и не видел, как хозяин строил ее, как Любушка с Андрюшкой радовались ей, как красили ее снаружи и как звали меня, чтобы я залезла в нее. Я тогда не сразу угадала, чего хотят люди. И когда меня затолкали в будку, до ужаса не понравилось, хотя и подстилку положили — казалось темно и тесно. Помню, завыла от страха. Но когда хлынул ливень, само собой получилось — юркнула в конуру.