Дневник папиной дочки
Насилу я дожил до утра и пошел к вам. И вот увидел маленькое брюзжащее создание в кепке и манерную леди с претензиями. Было ощущение Ивана-царевича, пославшего стрелу в болото и обнаружившего там двух жутких лягушек. Поди пойми, которая из них та самая «царевна», когда обе они так зелены и громкоголосы. Я посмеялся над собою и своими фантазиями и пошел домой.
Но ночь за ночью, хоть что ты сделай, я выходил под звезды и слышал, что я уже не один в небе.
Стал я с вами знакомиться, как умел. Вообще сначала думал все-таки на Оксану, пытался в ней того звездного человека разглядеть, но тщетно. Никак не думал, что это ты, ты ведь вообще при мне только и делала, что пыхтела и дулась, как я ни пытался вытянуть из тебя своими фокусами хоть одну улыбку. Потом вдруг мимоходом услышал твою жалобу деду Наумову на отсутствие звездной карты. «Оп-па, — думаю, — вот так сел ты, Сашка, мимо лошади». Представь себе, именно в этих словах и подумал, мне и в голову никогда не пришло бы, что это может быть грубо. Мне казалось, что это просто забавно. Так же как и все последующее. Твое «оставь нас в покое» грянуло для меня как гром с ясного неба.
Сначала я обиделся, поскольку мнения я о себе довольно высокого, а тут еще всякие мелкие лягушки мне морали читают. Но потом была ночь, и она, как нарочно, такие звезды по небу рассыпала… Вышел я под них и затосковал. «Нет, — думаю, — что-то здесь не то». Начал я голову ломать, что ж я такого страшного натворил. Весь здешний народ меня с моими шутками на «ура» принимает. Чем же я обидел тебя?
А потом эта твоя статья вышла. Незатейливая статья, но такая ясная, существенная и жизненная. Понимаешь, я вообще в человеке ценил, когда он пошутить умеет или когда он энциклопедия ходячая. А тут вроде бы без особого юмора, и ничего нового, все банально и общеизвестно, но почему-то впечатляет. И вот когда я эту статью на пятый раз прочитал, стало до меня понемногу доходить, какой же я перед тобою поросенок, несмотря на все свои многоумные познания.
Вообще я всю эту «слишком воспитанность» а-ля-Оксана не перевариваю. Мне всегда хотелось быть поближе к народу и к огороду. И сурьезных ученых мужей я, как правило, выношу только в определенных дозах, почему я и запрятался здесь от цивилизации. Но ты мои воззрения на культурность несколько скорректировала, о чем тебе и кланяюсь. Надеюсь, что ты, маленькая ворчунья, не возомнишь после этого себя гением.
Это все было вступление, а к чему я все это веду. Вот под окнами моими опять бегает босоногий Петька. Обижается, что я его в «тетрис» играть не пускаю, и в отместку прямо-таки затопил меня своим «тили-тили-тестом». Не захочешь, а задумаешься. Тебе там, должно быть, тоже не сладко приходится. Так вот чтоб нам самим обойтись без излишних гипотез, я тут все это основательно обдумал и решил тебя известить. Влюбленным во что-то кроме науки я еще не бывал и вряд ли когда буду. Но вот прожить с тобою всю жизнь (если у тебя самой когда-либо такие намерения возникнут, разумеется) я бы не прочь, честное слово. Если только твоя ворчливость не повысится: большую, чем теперь, я попросту не вынесу. (И вообще имей в виду, что болезнь ворчливости очень заразная).
Осмелюсь также пригласить тебя, когда выздоровеешь, к себе — увы, пока что с самыми эгоистическими целями. Какой я мастер писать, ты уж видишь из этого ужасного письма, оно все не о том, о чем я хотел сказать. Если я таким же слогом сотворю свою кандидатскую, боюсь, умные дяди в галстуках меня плохо поймут. Так вот не захочешь ли ты мне помочь в этом многотрудном деле, если ты вправду «помираешь от безделья», как ты однажды говорила.
Желаю тебе скорейшего выздоровления и всего самого хорошего.
С заправдашним почтением, Ведронбом, совершенно твой (насколько это можно сказать о человеке, который и носа не высовывает из своих бумаг).
14 августа
Папа знает, что некоторых вещей из меня клещами не вытянешь. Поэтому он сам приходит, когда мне нужна его помощь. С одной только разницей — если раньше он сидел в кресле в стареньком свитере и тихо качал меня на коленях, то теперь он приходит ко мне походкой царя по светлой лестнице среди пространств, точно инженер небесного какого-то НИИ. Может, это смешно звучит, но я не знаю, как это еще описать.
— Пойдем и выберем тебе мужа, — сказал папа. Я сначала не поняла его и запротестовала. Какого еще мужа, папа, делать мне больше нечего, какого-то там мужа выбирать!
— Пойдем, — настаивал папа. — Если ты не захочешь, не выберешь ни одного. Только помни, что сказав «нет», вернуться обратно уже не сможешь.
Мы вышли в огромный круглый зал, очень светлый, со множеством зеркальных дверей. Они искрились разноцветными бликами.
— Начни с любой, — сказал папа. — Просто пожелай за нее заглянуть, и все. Времени у нас достаточно. Если это будет не он, мы просто пойдем дальше.
Делать нечего, я выбрала одну из дверей. И комната стала видна так, будто я уже в ней. И там были я и Ведронбом! Я ахнула и чуть ли не закричала папе, что это ведь и есть Ведронбом, но папа ответил:
— Не торопись. Смотри лучше.
Я стала смотреть. Они были радостные — эти Ведронбом и Женя. Они сидели на берегу речки и держались за руки. Их окутывала нежная розовая дымка. Они были очень добры и ласковы друг к другу. Глаза их светились тихим счастьем. У ног их возился смешной карапуз. Он пытался ползти за муравьями по траве, старательно копируя их движения, падал и опять полз.
И вдруг пространство расширилось, точно развертка небесной карты. И где-то бушевали пожары. Где-то гудели смерчи. Где-то истязали детей, где-то глушили рыбу, где-то шла война и девочки стояли на панели, где-то умирал с голоду ученый, а эти двое с ребенком сидели в розовом тумане и были счастливы.
Мне стало горько, и я сказала:
— Пойдем отсюда.
— Не торопись. Посмотри: они никому не делают зла. У них ребенок. Это много. Он вырастет похожим на них, посмотри, как любознателен. Это они помогают ему стать таким. Что толку им оборачиваться на пожары, когда они все равно не в силах изменить мироздание? Они могли бы прожить поодиночке, а тут они вместе. Не торопись. Помни, если ты скажешь «нет», мы уже не сможем вернуться назад.
Я еще раз поглядела на эту слепую идиллию. Ради тебя, Ведронбом, ради тебя, папа, ради всей правды космоса — нет, нет, нет!
Комната растаяла. Мы стояли в зале.
— Куда дальше, Женя?
— Никуда. Я же сказала, что мне не нужен муж. Я просто люблю тебя и Ведронбома. Зачем лишние сложности?
— Ты плохой исследователь, если отказываешься открывать двери неведомого, — сказал папа.
Я вздохнула и выбрала другую дверь. И там опять был… Ведронбом! Только совсем другой. Маленькая кухонька, почти как наша. Стол завален бумагами. На плите варится суп-лапша. Женя сокрушенно трясет квитками за жилье. Саша берет чистый лист и выводит на нем какие-то подсчеты. Я знаю, о чем они говорят, я видела это сто раз. Сейчас он скажет, что месяц без телефона — это не смертельно, а еды ему нужно минимум, он страдать не будет. И смета точно уложится в рамки. Он погладит жену по голове, она пойдет стирать, он вернется к бумагам. (Папа, я все еще не смогла выпросить у мамы тот чемодан с бумагами, который она все порывается выкинуть. Как бы она или ее жених не сделали этого за наш отъезд).
Рядом сидит Вовка, грызет ручку, пишет сочинение. «Мои родители лучшие в мире. Я их люблю и стараюсь радовать оценками. Но вот маме надо помогать сделать табуретку, и я пошел помогать, вместо того чтобы сочинять, как я хорошо помогаю. И если вы мне поставите тройку, я не обижусь. Ведь сам я знаю, что лучшее сочинение в мире то, которое сделаешь по правде, а не на бумаге». Интересный мальчик. Начинает колотить табурет. Саша подбирает ноги, чтоб ему не мешать. За окнами серый закат…
— Пап, пойдем отсюда.
— Ты боишься бедности? Но здесь пишется важный труд, нужный людям. Это трудовой быт семьи. Ты думаешь, где-то жизнь будет ярче?