Ведьмино отродье

— Известно, сглазил!
И вдруг из толпы донеслось:
— Гнать его, нечестивого выродка!
Ловел увидел их лица, больше и больше с каждым мгновением лиц — злобных, глупых, перепуганных. А потом все вроде бы сжалось в четкую, отодвинутую вдаль картину, и Ловел почувствовал, будто он покинул свою оболочку, — стоит в стороне, наблюдает, и с холод ной, непричастной болезненной ясностью постигает происходящее.
Его бабка владела ведовством, древней мудростью и древним умением, потому и приходили к ней они, эти люди, — когда у них зубы болели, когда хворь приключалась с коровой или плохо масло сбивалось. Но они не понимали ее мудрости и умения, а потому боялись ее. На Ловела они тоже смотрели косо, ведь он был ей внук и был калека, а для них одно связывалось с другим. Теперь же, когда она умерла, за свой страх перед бабкой они хотели отыграться на внуке.
Кто-то тянул к нему руку с двумя пальцами, направленными как рога, — чтобы отогнать нечистую силу.
И тогда, увидев, что они боятся, Ловел сам по-настоящему испугался. Лица, множась, приближались. На них зияли рты, вопившие ему, чтобы убирался прочь — не наводил больше порчу. Лица были оскалившиеся, пучеглазые. И вдруг какой-то мальчишка поднял камень и кинул. Камень оцарапал Ловелу подбородок, выступила кровь, и тут уже град камней полетел в его голову; Ловел пришел в себя, он больше ни о чем не думал, переполненный ужасом. Повернулся и пустился, прихрамывая, бегом, а камни со свистом летели вслед. Маленький зверек спасался — в ужасе от объявленной на него охоты.
Несколько мальчишек преследовали его до конца деревни и там выпустили в него последний заряд камней и комьев земли. Один камень угодил ему в плечо и сбил с ног, он с трудом поднялся и опять побежал, задыхаясь. Захлебываясь слезами, как затравленный дикий зверек, он торопился в укрытие деревьев и упал, наконец, вытянувшись во весь рост, на опушке, где Уилденский лес зарослями лещины, бузины и куманики подступал к краю возделываемой земли.
Он лежал ничком, дрожа с головы до ног, прерывисто дыша и прислушиваясь сквозь стук сердца, громкий, как барабан, к звукам возможной погони. Но никаких звуков он не услышал — кроме шелеста ветерка в ветвях и где-то — крика совы, рано отправившейся на промысел.
И скоро он опять с усилием поднялся на ноги, весь в ушибах, весь боль, и потащился вглубь зарослей. Прежде он никогда не бывал в лесу ночью. Только храбрецы из храбрецов в его деревне отваживались ступить под своды леса меж уханьем совы и кукареканьем петуха — боялись затаившейся в лесу нечисти. Но он не боялся, он больше ничего не боялся среди деревьев, он знал, что деревья добрее людей. Только людей, в действительности, и надо бояться, Пещера под корнями древнего накренившегося дуба стала ему укрытием, он вполз в пещеру, улегся, тесно прижался к живой мощи дерева и уснул.
 
Глава 2. «На запад за солнцем!»
Когда осеннее солнце пронзило пиками лучей ночной туман, заполонивший лес, Ловел проснулся. Какое-то время он лежал недоумевая, отчего его тело болело и как оказался он в этом месте, а вспомнив, содрогнулся от ужаса, будто дикий зверь, завывавшего где-то внутри его существа. Ловел выполз из своего укрытия под корнями, встал и огляделся, в ожидании, что преследователи сейчас же ринутся на него, ломая с треском кусты вокруг. Ему надо уйти дальше… далеко-далеко уйти от страшной деревни, так далеко, чтобы никто никогда его не нашел. А потом? Он не знал, может, проще всего потом лечь где-нибудь и умереть. Но не теперь — пока он в опасности из-за деревни рядом.
Ему не пришлось собирать вещи, ведь их не было, не удалось подкрепиться, ведь из съестного у него тоже ни крошки не было, он сразу отправился в путь. Путь через лес оказался трудным: Ловел спотыкался о корни деревьев, а на прогалинах, где лежали рухнувшие стволы, давно истлевшие в труху, медлил — только шагни, и обманчиво твердая почва провалится под ногой. Низкие ветки хлестали его по лицу, куманика, уцепившись за старую, домотканого полотна тунику Ловела, пыталась его задержать. Сегодня лес был не так дружелюбно настроен, как накануне вечером, но Ловел не помышлял возвращаться. Он продирался вперед, пока лес не сделался реже, и мальчику подумалось, что он выйдет сейчас на поляну, а может, — к другой деревне. Деревня — это люди. Надо остерегаться. Он не хотел больше иметь дела с людьми.
Но когда могучие деревья сменились обычным подлеском из смеси лещины, боярышника и их спутников, он разглядел впереди не поляну и не деревню, но обширное, полого поднимавшееся взгорье в округлых буграх, в поросших кустарником низинах, а потом вдалеке перед ним выступили, упрямо вздымаясь в небо, громадные горбатые, как спины китов, холмы. Дауне опять. Но не такой, какой Ловел знал по своим прежним родным местам. Тот Дауне был в островах голых гор и пригорков, меж которыми расплескался лес, этот — одна, дерном крытая, волна во весь окоем, от восхода и до захода.
Рожденному, выросшему в Краю Холмов, кому, как не ему узнать и эти. Но куда направиться? «Всегда держись солнца, — сказала ему раз бабка, помешивая на огне какое-то зелье. — Против солнца — это во вред, это черная магия. Всегда держись солнца». Она объясняла, как надо помешивать зелье: слева направо круг, слева направо. Но ее слова, теперь ожив в памяти Ловела, наполнились иным смыслом. И он двинулся на запад, держась солнца.
Он забыл, что хотел лечь и умереть, что-то, казалось, не давало остановиться, вело его. Он ложился каждый вечер с темнотой, но опять поднимался с каждым рассветом. Рвал и ел орехи, ягоды, а однажды, когда совсем уж оголодал, подошел поближе к какой-то деревне и, наткнувшись на курицу, снесшуюся за своим двором, выпил еще теплые яйца. Но сколько раз он ложился и сколько раз поднимал свое измученное тело, он не знал, как не знал, куда он идет. Ясных мыслей в голове не было, кроме одной: он идет за солнцем.
Он шел, и Дауне постепенно менялся: выравнивался, ширился, все чаще попадались поросшие лесом долины, выгоны, пойменные луга. А он все шел на запад, огибая деревни, в которых люди, он боялся, закидают его камнями, обшаривая вверх-вниз речки в поисках мостиков и скотьих бродов, но шел и шел Даунсом на запад. Разыграйся непогода, он бы погиб, но один тихий день сменялся другим, теплые были дни, будто бабьим летом. И однако, хотя он не осознавал этого, он ослабел, с каждым днем его переходы становились короче.
Сегодня ему удалось одолеть милю, не больше, а день длился, будто сон, в котором все расплывалось. Под вечер погода переменилась, налетел ветер, принеся с запада мелкий холодный дождь и погнав Ло-вела в лесистую долину искать укрытие. Только узкая полоска кустарника стояла на границе леса и обжитой земли, но Ловел не углубился в чащу, как еще бы несколько дней назад, он подполз к самой кромке подлеска, смутно припоминая вкус теплых, из-под курицы яиц и надеясь, что опять повезет на несушку. И вдруг сквозь редкую поросль на краю поляны он увидел красные языки костра и уловил теплый домашний запах свиней.
Не отдавая себе отчета, но влекомый теплом и запахом, он собрал последние силы и через кусты двинулся, спотыкаясь, на красный мерцающий свет.
Он услышал злобный собачий лай, и две тощие косматые твари метнулись прыжком к нему, мгновение — и он лежал, опрокинутый на спину, собачья — волчья? — лапа давила ему на грудь, к его лицу опустилась морда зверя, рычащего, приоткрывшего пасть, обнажив длинные белые зубы, а рядом другой зверь изготовился вцепиться Ловелу в глотку. Он услышал крик человека, услышал, как тот, пробираясь ближе, с треском ломал кусты, собаки — собаки-таки, не волки — были отпихнуты в сторону, и человек, опершись руками з колени, склонился над ним.
Человек что-то сказал, вроде, задал вопрос, но смысл слов не доходил сквозь высокий серебряный звон, наполнивший голову. Человек повторил сказанное — громче, но все равно слова к нему не пробились. Свет закружил колесом. Ловел слышал, что человек чертыхнулся, и почувствовал, как его подняли две сильных руки, он успел ощутить исходящий от человека, уже знакомый, теплый крепкий запах свиней прежде, чем звонкое кружение, объявшее его, вытянулось воронкой, в которую его стало засасывать — быстрее, быстрее. Во тьму…