Сумхи

— Сейчас, — сказал Альдо таким голосом, словно собирался совершить чудо, — ну, гляди.
С этими словами он наклонился и извлек из разукрашенного ящика разборное железнодорожное полотно с рельсами, маленькие станции, стрелочника, направляющего движение поездов, — он был сделан из металла. А затем появились изумительные голубые паровозы и несметное число красных вагонов. Мы уселись на полу и приступили к сборке: сначала собрали рельсы, установили семафоры и окружающий железную дорогу ландшафт (он тоже был сделан из металла и раскрашен во все цвета радуги: горы и мосты, туннели и озера, и даже нарисованные крошечные коровки паслись на склонах гор по обеим сторонам петляющей железнодорожной линии).
Наконец Альдо подсоединил электричество, и в одно мгновение весь этот волшебный мир, раскинувшийся на полу, ожил, задышал: раздались свистки паровозов, застучали колеса на стыках рельсов, шлагбаумы поднимались и опускались, мелькали сигнальные огни, рельсы сходились на стрелках и расходились в разные стороны, пассажирские и грузовые составы, приветствуя друг друга сиренами, мчались навстречу по параллельным линиям. Чудо из чудес, просто сказка!
— Это, — небрежно сказал Альдо, — я получил от своего "сандака", [22] маэстро Энрико, который нынче вице-король Венесуэлы.
Я замер в почтительном молчании. А про себя произнес: "Господи Боже, Царь Вселенной!"
— Мне, — прибавил Альдо равнодушно, — это все уже поднадоело. Да и нет у меня желания тратить на игрушки время, которое можно посвятить игре на скрипке. Так что ты можешь получить все это, если, конечно, захочешь.
"Аллилуйя, Аллилуйя!" — ликовала моя душа. Но я продолжал молчать.
— Не просто так получить, а, понятное дело, в обмен, — уточнил Альдо. — В обмен на твой велосипед. Согласен?
"Ага, — подумал я, — вот оно что!" Но вслух я произнес:
— Порядок. Почему бы и нет.
— Ясно, — торопливо продолжал Альдо, — всего ты не получишь. Но в обмен на велосипед тебе достанется один полный комплект: паровоз, пять вагонов и три метра железнодорожных рельсов — полный замкнутый круг.
Ведь, в конце концов, твой велосипед без рамы. А теперь я пойду и возьму у отца в ящике бланк договора, и, если ты не передумал — ведь это твое право, — мы подпишем договор и пожмем друг другу руки. Ты тут пока выбери себе паровоз, вагоны, рельсы. Большие паровозы не бери. Я мигом вернусь. Пока.
Но ничего этого я уже не слышал. Я слышал только ликующий, бушевавший в груди напев: "Гей-гей-гей, бо-о-тинки!" (В те дни была у нас в обиходе такая песенка, мы пели ее в самые сумасшедшие минуты.)
Через десять минут после подписания договора я вылетел из дома Кастельнуово со скоростью паровоза, прорывающегося сквозь туннель. Я мчался по улице Цфания, неся на вытянутых перед собой руках хорошо упакованную обувную коробку, обернутую тонкой подарочной бумагой и перевязанную голубыми ленточками.
Если судить по надвигавшимся сумеркам и прохладе, то оставалось примерно полчаса до темноты и до ужина. У нас на заднем дворе, среди естественного ландшафта, я соберу железнодорожное полотно, прокопаю извилистое русло, заполню его водой, и состав будет пересекать эту реку по мосту. Я возведу горы, углублю низины. Под корнями нашей смоковницы я проложу туннель, и оттуда протянется новое железнодорожное полотно — по диким зарослям до самой пустыни Сахары и дальше — к верховьям реки Замбези, к земле Убанги-Шари, через саванну и непроходимые леса, куда еще не ступала нога белого человека.
 
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. "КОШЕЛЕК ИЛИ ЖИЗНЬ"
Я вступаю в единоборство с давним врагом, жестоким и хитрым, который ни перед чем не остановится. Мне приходится, избегая кровопролития, прокладывать путь сквозь темные сети коварства и даже укрощать дикого зверя.
Да, время, если судить по надвигающейся темноте и прохладе, приближалось к ночи и к ужину. На углу улицы Иона я задержался на секунду, чтобы прочесть на стене новый лозунг, написанный жирными черными буквами. Еще позавчера утром никакой надписи не было, и вот вдруг — лозунг против англичан и против Давида Бен-Гуриона. Написано якобы в рифму, но с жуткой грамматической ошибкой:
"Долой "Белую Книгу"! [23]
А Бен-Гуриона — в атставку! [24]"
Я сразу понял: Гоэль. Эту надпись сделали не борцы-подпольщики. Это творчество Гоэля Гарманского.
Итак, я достал записную книжку, карандаш и списал себе этот лозунг: когда я вырасту и стану поэтом, эта надпись мне обязательно пригодится.
Я еще не закончил писать, как явился Гоэль собственной персоной. Он подошел сзади, подкрался бесшумно, огромный и осторожный, как лесной волк, и двумя руками схватил меня за плечи. Я не спешил сопротивляться, прежде всего, потому, что из принципа не начинаю драться с теми, кто сильнее меня. Во-вторых, если вы не забыли, в руках я держал коробку с железной дорогой, которая была мне дороже всего на свете. Поэтому я решил проявить максимальную осмотрительность.
Гоэль Гарманский был грозой нашего класса, да и во всем квартале он слыл громилой. У него были огромные мускулы и мерзкий характер. Отец Гоэля был заместителем директора нашей школы, а про его мать говорили, что "она развлекается в Хайфе с французами". Со дня праздника Пурим, когда парни из Бухарского квартала нанесли нам сокрушительное поражение, Гоэль и я были врагами. Случалось, что мы разговаривали и даже спорили о причинах того разгрома, но все разговоры велись в третьем лице. Если я замечал на губах Гоэля улыбку, предвещавшую недоброе, я старался оказаться на противоположной стороне улицы. Улыбка Гоэля, сулившая беды, выражала примерно следующее:
"Все, кроме тебя, уже знают, что нечто весьма неприятное свалится на тебя, через минуту и ты это узнаешь, а тогда все мы хорошенько посмеемся, и только тебе одному будет не до смеха".
Итак, Гоэль Гарманский держал меня за плечи и вопрошал с улыбкой:
— Ну, что это такое?
— Пусть даст мне уйти, — попросил я вежливо. — Уже поздно, и мне пора домой.
— Так, так, — заинтересованно произнес Гоэль. Он убрал руки, но продолжал настороженно меня оглядывать, будто подозревал, что в словах моих кроется хитрость, а если я надеюсь, что мне удастся провести самого Гоэля Гарманского, то нет в мире более страшной ошибки. Потом он добавил:
— Домой ему хочется, ска-а-ажите…
В его голосе звучала уверенность, что вот сейчас, в эту минуту, ему открылось какое-то мое отвратительное свойство, огорчающее его и вызывающее неприятные подозрения.
— Уже поздно, — опасливо повторил я.
— Слушайте! Слушайте! — закричал Гоэль, обращаясь к несуществующей публике. — Ему поздно! Ему вдруг захотелось домой, ему хочется! Подлый английский шпион, вот он кто! Но теперь с его доносами покончено. Теперь мы его вообще прикончим.
— Прежде всего, — поправил я с превеликой вежливостью, и только сердце гулко колотилось под трикотажной рубашкой, — прежде всего, я не шпион.
— Нет, не шпион? — дружелюбно подмигнул Гоэль, но в его дружелюбии сквозила злоба. — Так почему же он стоит здесь и списывает то, что написано на стене, а?
— Что тут такого? — удивился я, и вдруг, набравшись мужества, добавил: — Улица никому не принадлежит. Улица — это общественное место.
— Это, — терпеливо пояснил Гоэль назидательным тоном, — он так думает. А сейчас пусть откроет, ну, пусть, наконец, откроет свою коробку, и посмотрим, что там внутри.
— Не открою.
— Пусть откроет.
— Нет.
— В третий и последний раз: пусть откроет, для своей же пользы. Ах он вошь, ах Сумхи, ах английский шпион! Пусть откроет, а то я помогу ему открыть, помогу!
Мне пришлось развязать голубые ленточки, развернуть тонкую подарочную бумагу и показать Гоэлю мою железную дорогу.