Путька

В детском саду белый угол был, гладкий. Зато здесь у нас все углы мохнатые. У нас все стены из брёвен сложены, а между брёвнами такое мохнатое и колючее. Мама говорит — пакля, а баба Рита говорила, я сама слышала, — мох. Прямо не верится, в доме — и вдруг мох! Мох ведь в лесу растёт. Но у нас лес рядом, даже никакого забора, прямо лес. И у крыльца щавель растёт. Кислый.
Мы с мамой переехали совсем. Теперь будем ждать, когда нам дадут квартиру. Как в городе. А пока живём в деревянном доме. В углу у нас паучок висит. Я маме нарочно не показываю, а то ещё прогонит. Он висит и качается на своей паутинке. Значит, всё-таки немножко дует между брёвнами.
Я в городе таких домов не видела. Мы живём на первом этаже. Потом сразу чердак и крыша. Димка на крыше загорал. Так сильно загорел, прямо чёрный весь. На крыше солнце лучше греет. Там солнце ближе, чем во дворе.
 
ДИМКЕ ВСЁ МОЖНО
Мама с меня честное слово взяла, что я не буду на крышу лазить.
Я ей ни словечка не говорила, она сама догадалась. Мне теперь придётся всё лето белой ходить. Разве внизу загоришь? То ли дело на крыше!
Димке всё можно, а мне ничего нельзя. Так получается! Мама говорит, что за Димкой совсем не смотрят. У него папа доктор. Он в совхозе работает. В институте ведь не нужен доктор. Тётя Клава, Димкина мама, в институте нужна, она тоже опыты делает. Раньше, в городе, Димкин папа проводил важные исследования, а здесь ему даже нет работы по специальности. Это все говорят. Он в совхозе обыкновенным доктором работает.
Димкин папа сначала вовсе сидел без работы. Он в лес с нами ходил. А потом его пригласили в совхоз. Совхоз далеко от нашего посёлка, я там не была. Очень далеко, даже не видно. Он за озером и ещё за горой. Димкин папа туда на лошади ездит. Наверное, её плохо кормят в совхозе, потому что эта лошадь всегда жуёт. Мы ей хлеба даём. Она очень любит хлеб, даже крошки собирает. Если к ней близко подойдёшь, она так дышит! Прямо в ухо, очень щекотно.
У нас сначала весело было — каждый день кто-нибудь приезжал. Кровати на улице стояли, ножки — отдельно, и матрас тоже отдельно. Фикус под сосной стоял. Не знаю, почему фикус цветком называют — у него одни листья, ни одного цветочка нет, даже маленького. Лопух гораздо красивее! У него такие добрые листья, мягкие. Из лопуха можно шляпу сделать.
Сначала каждый день приезжали. Я думала, что так всегда будет. И вдруг уже все дома заселили и повесили занавески. Потому что у нас немного домов. У нас всего — раз, два, три, четыре… — шесть домов.
У нас днём так тихо! Слышно, как паучок на паутинке качается. Слышно, как деревья сами по себе трещат. Это им жарко, и они от солнца трещат. Слышно, как лодка по озеру плывёт и вода за ней плещется: ук-ук! ук-ук! Днём все на работу уходят. А детей у нас мало. У нас все сотрудники молодые. У них ещё нет детей. Они даже вечером в институте сидят. И тётя Клава, Димкина мама, тоже сидит. Поэтому за Димкой почти никто не смотрит. Только Димкин пала. Он его заставляет каждое утро до пояса мыться и вокруг дома бегать.
Димкин папа уже в школе в очках ходил, он никогда не был физически сильным. Он говорит, что это ему всю жизнь мешало. Он развивает Димке мускулы. Если бы у Димки не развивались мускулы, он бы меня не стукнул. Он бы побоялся. Ведь я выше на целых два пальца. Мы вчера снова мерились, и он ничуточки не вырос!
Я с мамой хотела поговорить, но ей некогда, ей на работу бежать. А мне скучно. Я бы сейчас что-нибудь со всеми вместе поделала, а одной мне не хочется…
 
БАБЫ РИТИНА РАБОТА
Я стала вокруг смотреть: что бы такое интересное найти? А тут баба Рита молоко принесла. Она стала молоко в банку переливать. Такое холодное молоко, даже зубам больно. Баба Рита всегда утром приходит, когда ещё мама дома. А сегодня вот поздно пришла.
— Устала я молоко разносить, — вздохнула баба Рита.
И села на мамин стул. Если мамы нет, так всё равно где сидеть. Я ей ничего не сказала. Она нашу комнату разглядывает, будто никогда не видела. Долго разглядывала.
— С удобствами устроились, — сказала она.
— Какие удобства! — сказала я. — Дом без всяких удобств.
— А чего ж вы из города потянулись? — спросила баба Рита.
— Тут современная аппаратура, — сказала я.
— Ковёр-то почём брали? — спросила баба Рита. И ещё пальцами потрогала. Нагнулась и потрогала.
У нас ковёр на полу лежит. Он в городе на стенке висел, а потом мама сказала, что хватит, своё отвисел, и постелила его у моей кровати. И под стол немножко попало, потому что ковёр большой.
— Он старый, — сказала я.
— Нехорошо, — сказала баба Рита. — Такую дорогую вещь на пол определили. Мама-то сколько получает?
— Чего получает? — спросила я.
— Э-эх, — вздохнула баба Рита, — я в твои годы уже на базаре стояла. Денег-то сколько матери платят?
— А вы зачем на базаре стояли? — спросила я.
— Молоко продавала, — вздохнула баба Рита.
Она, значит, всю жизнь продаёт молоко, вот как интересно. У неё это такая работа. У неё даже усы от старости выросли, а она всё равно продаёт.
— Вам нравится продавать? — спросила я.
— Кто к чему определён, — сказала баба Рита. — Вот твоя мама в институте…
— Ей всегда некогда, — сказала я.
— Много научники-то получают! — снова вздохнула баба Рита. — А молоко хоть задаром отдай…
— А мне скучно, — пожаловалась я.
— Мама — женщина строгая, на воду дует, — непонятно сказала баба Рита. — А ребёнку одному, конечно…
Я тут поняла, что баба Рита не со мной разговаривает, она с собой разговаривает. Она одна живёт, и ей дома говорить не с кем.
— Щенка тебе нешто подарить? — сказала вдруг баба Рита.
Она спрашивает, а я не знаю: подарить или нет. Какой он, щенок? В городе я видела собаку, она рычала через намордник.
— Он кусается? — спросила я.
— А чего ему кусаться? — сказала баба Рита. — Пойдём…
Мы и пошли. Баба Рита за институтом живёт. В маленьком доме, будто игрушечном. И называется этот дом хутором. У неё вокруг дома забор: она ведь одна живёт и ей страшно. Особенно по вечерам. Ни за что бы не стала одна жить!
А во дворе у бабы Риты сарай. И в сарае много-много разных щёлок. И в каждую щёлку смотрит солнце. Туман уже давно прошёл, и солнце вылезло. Оно в щёлку протискивается, и пылинки в нём кружатся. В сарае так много пылинок! Пылинки из сена летят. Тут очень много сена. И ещё корова. Она жуёт и смотрит. У неё рога полосатые, как мой носки. Как замычи-ит, сразу страшно. Она столько молока даёт! У бабы Риты все сотрудники берут молоко — так много. Баба Рита даже устала разносить.
Мы корову обошли, а в углу большая корзина. И в ней кто-то пищит. Я посмотрела — в корзине лежит собака, рыжая, а на ней щенки, как рукавички. Раз-два-три — три жёлтых щенка и ещё один — чёрный. Чёрный кусает собаку за ухо и урчит. Так ему нравится кусать! А остальные сосут и чмокают. Собака на меня вдруг как посмотрит! Сразу поняла, что я хочу чёрненького взять. Жёлтых-то ей, наверное, не так жалко — их много, а чёрный — один.
— Лежи, Кубышка! — прикрикнула баба Рита.
И Кубышка растянулась, а щенки снова зачмокали. А мой так и прыгает! Вон какой, он уже умеет прыгать!
— Чёрненького! — сказала я.
Я так волновалась, что у меня получилось «чёлненького», как у маленькой.
— Неладно выбрала, — сказала баба Рита. — Самого верченого выбрала. Вон братья молоком наливаются, а он играет. Заморыш и получится. Утопить надо было, зря пожалела.
— Как — утопить?
— А очень просто. В озере. Ты думаешь, куда же щенков девают, ежели их никто не берёт?
— Так я же беру! — закричала я.