Лилипут — сын Великана

А Пальчик уже летел по переулку вдаль.
Опомнился он только на тихой и уютной, словно потаённой, площади, внезапно выросшей на его пути. Посредине её ярко горел одинокий фонарь, установленный на чугунных собачьих лапах. Рядом высилась, уходя в темноту неба, ажурная металлическая мачта, похожая на высокий строительный кран. Но всё это Пальчик заметил бегло, мельком, внимание его нацелилось на другое — на большую странную скатерть, разостланную прямо на камнях мостовой под фонарём. Скатерть была заставлена разными аппетитными кушаньями: стопками лежали бутерброды, ломтики ветчины выглядывали из половинок хлеба, как розовые язычки; горками были сложены краснобокие яблоки, насыпом навалены бархатистые сливы; сонно желтели нежные груши; торчали разноцветные бутылки с напитками, окружённые хороводом прозрачных бокалов; а всё это охватывала причудливо разложенная гирлянда румяных сосисок.
Где-то вверху над Пальчиком кто-то шумно задышал. Он задрал голову. Позади, не замечая его, согнувшись к хищному броску, стоял оборванный тощий человек, жадно созерцая царское угощение. «Бездомный», — жалостно подумал Пальчик. Человек напомнил ему прежнего Гава у входа в кафе. А потом шевельнулась мысль: «А я какой?..» Пальчик опять молча уставился на скатерть с кушаньями и сглотнул слюну. Хоть он и был маленький, но голод у него был большой.
Что-то настораживало Пальчика и того человека, что стоял позади, прежде чем броситься к скатерти. Такое же чувство, вероятно, испытывали и ещё несколько оборванцев, только сейчас замеченных им. Они выглядывали из-за углов площади и тоже медлили… Пальчик догадался: пугала всех та особая, как перед чудовищным выстрелом, тишина. И чем дольше она растягивалась, тем больше было не по себе.
Наконец, человек, стоявший за Пальчиком, не выдержал. Чуть не сбив его с ног, он кинулся к заветной скатерти-самобранке. Следом бросились другие оборванцы. Руки жадно накинулись на разложенные яства. Пальчик не помнит, как тоже оказался под фонарем. Если б у него было даже шесть рук, всем бы нашлось дело по душе. Но и двумя он сумел ухватить сразу и бутерброд и цепь сосисок. Что это?! Всё оказалось твёрдым, будто камень. Напавшие на скатерть истошно закричали — сверху резко упала тёмная сеть!
Пойманные в западню, люди метались, падая на раскатывающихся под ногами плодах, дико орали, а самые голодные даже и сейчас пытались откусить хоть кусок от красочной бутафорской пищи. Ячея этой сети была настолько мелка — да что там Пальчик, даже мышь не смогла бы выскользнуть из неё!
Ажурная металлическая мачта, высившаяся рядом с фонарём, и впрямь оказалась краном — он загудел, заскрежетал. Продетые проволокой, нижние края сети, сжимаясь со всех сторон, сомкнулись под бездомными скитальцами огромным мешком, и мачта подняла всех в воздух.
Тут же, деловито урча, подкатил открытый грузовичок, до этого скрывавшийся наготове где-то в ближайшем переулке. Очевидно, здесь он назывался не «собачьим», а «человечьим ящиком». Сеть с пленниками незримые «человечники» сбросили в кузов, и водитель — беспородный пинчер, прорычав приветствие невидимым ловцам людей, скрывавшимся где-то высоко вверху в кабине крана, повёз добычу прочь. А выскочившие из тьмы проворные шавки начали готовить новую бутафорскую приманку на скатерти под фонарём.
 
СПАСАЙСЯ, КТО ХОЧЕТ
Вскоре грузовичок — пленники угрюмо притихли в кузове — остановился возле низкого мрачного строения с частыми решётками на окнах. В глубине двора высилась зловещая кирпичная труба.
Выскочившие из караулки клыкастые охранники — доги, расстегнув сеть, похватали пленников и мигом отправили в камеру. Оглушительно лязгнул засов, и бездомные бродяги очутились в темноте. Несколько крупных звезд виднелось в окне и казалось, что они тоже пойманы и сидят за решёткой в соседнем, хотя и более просторном, помещении.
Пальчик вспомнил жуткие слова Гава: «С меня — штраф, а тебя…», и горько заплакал. Никто не попытался его даже утешить. Люди как бы поменялись с собаками жизнью. Так, в прежнем мире Пальчика ни один пёс не стал бы жалеть другого, попавшего вместе с ним в беду. Разве что собака-мамаша, успокаивая, принялась бы вылизывать своих заскуливших щенков.
Ещё в кузове машины Пальчик пытался заговорить с другими пленниками — ну и пусть они вроде иностранцев, а всё-таки можно же друг друга понять или ободрить хотя бы взглядом, жестом, пожатием руки наконец! — но они молча смотрели на него равнодушными, тупыми и по-звериному обречёнными глазами. Вначале-то, когда их только поймали, была вспышка яростного отчаяния: они кричали, рвались на волю, а затем безысходно замерли, полузакрыв глаза, и лишь изредка вздрагивали всем телом.
Такое же продолжалось и в камере. Приткнувшись кто где, все по-прежнему молчали и вздрагивали. Лишь в одном молодом оборванце неожиданно пробудилось что-то человеческое. Не вытерпев скулежа Пальчика, он больно щёлкнул его пальцем по макушке — да уймись ты, мол, и без того тошно! Как ни странно, Пальчику стало легче. Он сразу умолк, почесал затылок и принялся лихорадочно размышлять, как дать тягу отсюда.
Нет, бесполезно…
Дверь закрыта плотно — ни щёлочки. А решётка на окне, даже если тебя туда и подсадят, — такая частая, что сквозь неё, даже ему, и голову не просунуть. Подкоп тоже не вырыть — пол цементный. А самое страшное: неизвестно, когда за ними придут. Пальчик понимал, что его ждет. За свою маленькую жизнь он уже прочитал немало книг и ещё больше посмотрел фильмов, в кино и по телевизору, чтоб знать, какая судьба ожидает, к примеру, пойманных бездомных собак. И та кирпичная труба во дворе, которую он увидел, когда их стаскивали с машины, не оставляла в том никаких сомнений. Только сейчас Пальчик по-своему понял выражение «вылететь в трубу» — это значит: дымом, пеплом, прахом…
Внезапно вспыхнула лампа на потолке. Проскрежетал засов, железная дверь отворилась — появились двое охранников — догов и тонконогая изящная борзая. К ней тут же метнулся из дальнего угла камеры низенький косматый человек, в когда-то нарядной, а теперь грязной и разлохмаченной попонке. Он встал на колени, пустил слезу и ударил себя кулаком в грудь, виновато понурив голову.
Борзая что-то протявкала охране и погладила его по нечёсаной гриве. Он благодарно лизнул её лапу языком.
Охранники о чём-то заспорили с ней. Она, как говорится, оборзев, визжа, показывала на цифры, выбитые на ошейнике косматого пленника. Затем, вздохнув, вынула из элегантного кошеля, висевшего у неё на витом поясе, две блестящие монетки. Они молниеносно исчезли в мохнатых лапах догов. На прощание один из них дал такого пинка космачу, что тот вылетел за дверь.
Пальчик, наконец, понял, что хозяйка борзая нашла свою пропажу и выкупила на волю. А что если она вдруг заинтересуется и им самим! Может, пожалеет его и тоже выкупит? Он бросился к ней:
— Возьмите и меня! Спасите!
Она поначалу с любопытством посмотрела на него, поглядела на его ошейник без всяких цифр, а потом что-то пренебрежительно сказала охране. Похоже: «Такой мне и даром не нужен. Дескать, маленький, проку от него!» И, повернувшись, небрежно смазала его хвостом по уху так, что он шлёпнулся на пол. Доги хохотнули, вся камера — тоже. Вот предатели!
Компания удалилась, свет погас.
Несмотря на свой страх, а, может, именно от страха и от усталости, Пальчик впал в забытьё, скорчившись у стены.
Очнулся он от внезапного голоса, тихо донёсшегося сверху:
— Эй, Пальчик! Ты здесь? Гав-гав! Он ошалело вскочил:
— Здесь я! Здесь! — И отбежал к противоположной стене камеры, чтобы лучше видеть окно.
Это был Гав. Он умудрился взобраться на крышку бака, стоящего во дворе чуть сбоку от окна.
— Держись, дружок! — Гав зацепил решётку каким-то крюком.
Пальчик оглянулся на других пленников. Они беспокойно зашевелились.
Гав исчез, наступила тишина.
И…