Загадочная личность

Рыжиков стал доказывать, что животные ничего не понимают, у них только рефлексы. Я очень удивилась.
Федя Рыжиков посмотрел на свои ручные часы, которые показывали и час, и день, и месяц, и год.
— А север и юг они не показывают? — спросила я.
— Это же не компас, а электронные часы. И зачем тебе в городе Северный полюс?
— Надо, — сказала я.
Мне давно хотелось иметь компас. Но мама сказала, что я и так не заблужусь. А по-моему, очень важно знать, что если вот по этой тропинке идти, идти, идти, то придешь на Северный полюс. Или на Южный.
Мы помолчали.
— А если твои часы не тот год покажут, что будешь делать? — спросила я Рыжикова.
— Они ничего не путают, — сказал он и еще раз посмотрел на часы. — Мне пора. А ты тренируйся. Есть такие люди — йоги, в Индии живут, так они даже по горячим углям ходят.
«Как это по углям?» — подумала я. Однажды у костра я ступила ненарочно на уголек, так целый день хромала. Мне даже ногу забинтовали. Мама сильно расстроилась и говорила, что кругом природа, столько свободного места, а я непременно на уголь ступлю. Жалко, что я тогда была незнакома с Федей Рыжиковым.
Федя подал мне руку, крепко пожал и пошел, но неожиданно он окликнул меня и вернулся обратно.
— Вот что, Веткина, — сказал он. — Приходя в восемь тридцать на пустырь, вон за тот дом.
— По углям будем ходить?
Рыжиков отрицательно покачал головой.
— Увидишь.
— Приду, — сказала я.
Рыжиков назначил мне таинственное свидание! Еще никто и никогда не назначал мне свидания, к тому же на пустыре, в восемь тридцать. А если он решил объясниться в любви? Может быть, из-за меня он оставил солнечную Одессу? Конечно, он меня тогда еще не знал, но это неважно. Наверно, он давно меня любит! В восемь тридцать на пустыре, возможно, он мне скажет с дрожью в голосе:
«Маша, я решил посвятить тебе всю свою жизнь!»
Мы возьмемся за руки и пойдем. Будет падать тихий снег.
Я пришла домой, окрыленная внезапной любовью Феди Рыжи кова.
Дуся из школы еще не пришла. Я взяла спички и села за стол. Я должна была заслужить не только любовь, но и уважение Рыжикова. Я сегодня же научусь ломать спички и завтра своими способностями поражу Федю. Он скажет:
«Ты меня изумила, Веткина!»
Я взяла спичку и поставила на ладонь. Сейчас надо думать о чем-то совсем другом. Я хожу по углям, угли красные, жаркие. А я иду по ним босая, ничего не ощущаю. Так, обычная прогулка. Тут, конечно, переполох, меня хватают, везут в больницу. А врач смотрит и говорит: «Что вы мне голову морочите, ваш ребенок абсолютно здоров».
Никто ничего понять не может, врачу не верят. Врач тоже не верит, что я по углям ходила. Но тут входит Рыжиков, пожимает мне руку и что-то произносит на иностранном языке.
Я так сильно отключилась, что совсем забыла про спичку. И не заметила, как Дуся пришла.
— Что с тобой? — спросила она.
Тут я ударила по спичке. Спичка не сломалась. Она меня решила победить. Видимо, что-то у меня не в порядке с волей и духом.
— Что с тобой? — снова спросила Дуся.
Я сказала, что закаляю волю и дух.
— А при чем тут спички?
Я ей все рассказала. Дуся мне не очень поверила, но все же взяла спичку и поставила на ладонь.
— Отключайся, — приказала я. — Не думай, что тебе будет больно.
— Не думаю, — сказала Дуся и стукнула по спичке.
— Ты плохо отключилась, — сказала я. — Попробуй еще раз.
— Ищи дурака, — сказала Дуся. — Очень мне нужно спички ломать.
Когда пришли папа и мама с работы, я им тоже показала, как нужно спички ломать и тем самым закалять волю и дух.
Папа, выслушав меня внимательно, взял спичку, поставил на ладонь и сказал:
— Ну что ж, я отключаюсь.
Мы все, затаив дыхание, смотрели на папу. Лицо его было сурово и отрешенно. В самый последний момент он улыбнулся, подмигнул мне и этим все испортил.
Мама не удержалась и тоже попробовала. Лучше бы не пробовала.
— Она занимается какими-то глупостями! — рассердилась мама, потирая ладонь. — Все плохое прямо липнет к ней! Неизвестно, как она проводит время, пока мы на работе.
— Она же ходит в кружок мягкой игрушки, — сказал папа.
— Где эта игрушка? — спросила мама. — Где? — Она обвела рукой стены, чтоб все убедились, что игрушки нет.
— Я решила ходить в драматический кружок, — сказала я. — Может быть, я буду актрисой.
— Ты будешь экономистом, — сказала мама. — Как я. Сейчас это самая важная профессия.
— Экономистом будет Дуся, — сказал папа.
Дуся заревела и ушла в спальню.
Все расстроились. Мама перестала разговаривать с папой. И папа ворчал, что перестал что-либо понимать.
— Буду я экономистом, — сказала я, чтоб всех успокоить.
Но никто не успокоился, даже наоборот.
— В конце концов ты должна заниматься полезным делом, а не ломать спички! — сказал папа и взял газету.
Я подошла к окну. На улице было темно. Зимой в восемь вечера уже ночь, не то что летом, можно до двенадцати не спать. И в эту беспросветную мглу я пойду на тайное свидание! Он будет ждать меня, посматривая на электронные часы. Метель заметет мне дорогу. Он уже потеряет надежду, а я явлюсь, возникну из мрака. И его лицо осветится радостью.
Но как же мне из дому уйти, ведь уже поздно?
— Мама, — говорю я, — мне надо сходить к Оле Карповой, отнести ей домашнее задание. У нее острое респираторное заболевание.
Я сказала чистую правду. Оля жила в нашем доме, у нее болело горло, и я собиралась к ней идти.
— Сходи, — сказала мама, — только недолго.
Папа читал газету, но тоже сказал:
— Сходи, сходи.
Я оделась, пристально посмотрела на себя в зеркало. Подумав, я сняла шапку с длинными ушами и надела Дусин красный берет, сдвинув его на правое ухо.
Я отдала Оле домашнее задание, ее мама хотела напоить меня чаем, но я побежала. Было восемь часов двадцать минут.
Метели не было, и она не заносила мне дорогу. Но мороз слегка окреп, и стало скользко. Еще гололед начнется! Тогда можно будет в школу на коньках ездить.
На небе взошла луна. Круглая-круглая. Она висела прямо над домом и, казалось, вот-вот его заденет. И звезд мерцало много-много. И никому было неизвестно, что там, в темном космосе, делалось.
Я прошла последний девятиэтажный дом, дальше был пустырь. Старые дома снесли, а стройка еще не началась. «Вдруг Рыжиков не придет? — подумала я. — Зачем ему из дома ночью выходить?»
Но тут я услышала:
— Веткина! — и увидела Рыжикова.
Он стоял под деревом и, может быть, очень давно и безнадежно ждал меня.
— Я думал, ты не придешь. Молодец, Веткина. Иди за мной.
Рыжиков твердым шагом пошел в темноту. Мы свернули за развалины старого дома, от которого осталась только крепкая кирпичная стена. Ее сносили, сносили — так и не могли снести. На этой стене с Аней Суховой мы играли в цирк. Днем, конечно.
Рыжиков остановился. Сейчас, наверно, начнет в любви объясняться. Я проглотила комочек снега и от волнения закашляла.
— В Одессе была? — спросил Рыжиков.
— В Одессе? В какой Одессе? А… Не была в Одессе.
— Ты больная, что ли? — спросил Рыжиков. — Голос потеряла.
— Здоровая. А при чем тут Одесса? — Я все еще переживала, что Рыжиков мне в любви будет объясняться, а я ведь еще не решила, полюблю ли его навеки. Но если он будет уж очень страдать, то полюблю.
— В Одессе есть катакомбы. Слышала? — спросил Рыжиков.
— Слышала.
— А этот сугроб видишь?
— Вижу.
Сугроб около стены правда был высокий и длинный как будто весь снег специально всю зиму валил в одно место, вот сюда, к этой стене.
Рыжиков нагнулся и стал что-то делать в снегу. Я увидела, что он будто дверь открыл в этот сугроб. Черная дыра возникла. Неужели клад здесь зарыт!
— Это что? — спросила я и заглянула в дыру, из которой повеяло холодом и мраком.
— Это тоже катакомбы, — сказал Рыжиков. — Сам вырыл. Я полезу вперед, ты за мной.