Загадочная личность

— Дурак, дурак, дурак, — всхлипывая, шептала я. — Ты даже пинаешь мимо мяча. А Дуся умная! Умная, умная! Просто однажды у нее было глупое лицо.
Пылая ненавистью к Кольке Горохову, я пошла домой, на четвертый этаж.
Изо всей силы нажала на звонок, словно был он в чем-то виноват. Звонок заорал диким басом. Дверь тут же открылась. Передо мной стояла испуганная мама.
— Что случилось? — побледнев, спросила она.
— Ничего, — сказала я, улыбнувшись.
Лицо мамы изменилось. Она усмехнулась и сказала:
— Ну-ну. — И добавила: — Папа дома.
«Ну и что? Удивили. Вот дома ли Дуся?» — подумала я.
— И Дуся дома, — сказала мама.
Я вошла в комнату и почувствовала, что здесь что-то происходит. Папа сидел на стуле, скрестив руки на груди.
«Что я сделала? — мгновенно пронеслось у меня в голове. В одну секунду я перебрала в памяти все, что произошло за день в школе. — Ничего я не сделала», — успокоилась я и села на стул напротив папы.
Из спальни вышла Дуся. Мы встретились с ней взглядами. Я поняла, что Дуся страдала. Она ждала ответа.
Я отвела глаза.
— Ну, — сказал папа. — Полюбуйся.
Мама открыла дверь кухни, и из кухни выбежало несметное количество кроликов. Мне показалось — несметное. Но потом я сосчитала: было девять крольчат и одна крольчиха.
— Подарок от Анны Павловны, — очень ласково сказал папа. — Завтра еще принесет, от другой крольчихи — сереньких.
Я посмотрела на Дусю. Она стояла, прислонившись к косяку, и смотрела на кроликов, которые тут же забегали по комнате. Но смотрела так, будто и не видела их. Будто вообще ее тут не было. И не имела она отношения ни к нам, ни к кроликам, а в дверях стояла так, для видимости, чтоб никто не спохватился. А то начнут волноваться, искать.
Один крольчонок подбежал к Дусе, но она и не пошевелилась. Тогда он подбежал ко мне и нюхнул меня. Я взяла его в руки.
Глаза крольчонка были красные и веселые. Я ему подмигнула, и он мне подмигнул. Я захохотала — и он захохотал. Смотрим друг на друга и хохочем. Кролик просто умирает от смеха.
— Ну, — говорит, — и жизнь у вас!
А я, хохоча, отвечаю:
— Кошмар один!
Тут что-то произошло. По-моему, папа кулаком по столу стукнул.
А может, ничего не произошло. В общем, лежу я на полу, на животе, кролики вокруг меня бегают — пушистые, беленькие. Завтра еще будут — серенькие.
Глажу я крольчонков, глажу, они беленькие ушки прижимают, красными глазками мигают.
— Дуся, — говорю я, — посмотри, какой кролик. Посмотри, — говорю, — какой тепленький.
 
«Улетают мои вольтижеры»
Двоюродная тетя Олимпия приехала к нам в гости.
И сразу же повела нас в оперу, на симфонический концерт, на эстрадный концерт. Как будто мы к ней приехали в гости, а не она к нам. К концу недели папа слегка побледнел, да и мама сдала. А предстояло еще в цирк сходить. «Цирк — искусство миллионов», — сказала тетя. И вот все стали собираться в цирк. «Ну, — думаю, — и меня потащат». Так и есть. Мама посмотрела на меня и говорит:
— Может, и ты в цирк сходишь, чем дурака валять?
— Нет, — отвечаю, — не пойду.
— Почему? — подозрительно спросила мама.
— Интереса, — говорю, — нет.
— У тебя ни к чему нет интереса. Лишь бы на диване лежать.
— Когда ты последний раз была в цирке? — спросил папа.
Выяснилось, что последний раз я была в цирке трех лет. Можно сказать, что совсем не была.
Что тут начало твориться!
— Она ни разу не была в цирке! Это ты во всем виноват! — с негодованием говорила мама папе.
И все стали собирать меня в цирк.
— Дуся тоже не была, — сказала я, — а ее никто не гонит.
— Дуся ходит в цирк с классом, — ответила мама. — Кроме того, она ушла в кино.
Моя двоюродная тетя Олимпия очень странно смотрела на меня, словно я чем-то ее оскорбила.
— В нашем городе все ходят в цирк, — сухо сказала она. — Все. И стар, и млад.
На меня надели новые скрипучие туфли и повели в цирк.
— Хоть львы-то там будут? — спросила я по дороге.
— Какой несовременный ребенок, — сказала тетя.
Ей никто ничего не ответил. Да и что отвечать? Каково это слышать маме? А каково папе?
Наступило тягостное молчание. Его нарушал скрип моих новых туфель.
Наверно, так до самого цирка мы бы и молчали, если бы не встретили мою одноклассницу Аню Сухову.
На Аню все прохожие обращали внимание, потому что она была очень румяная. По крайней мере, все так считали, кроме меня.
— Здравствуйте, — сказала Аня.
— Здравствуй, — сказала мама и сказал папа.
— Привет! — сказала я.
Аня грустно улыбнулась — маме, папе, тете, мне — всем по очереди и, храня грустную улыбку, села в трамвай.
— Какая румяная девочка! — воскликнула тетя.
— Она не румяная, а бледная, — сказала я.
— Она похожа на булочку, которую только что; вынули из печки!
— Ни на какую булочку она не похожа. Она бледна. Бледна и печальна.
Тетя как-то судорожно рассмеялась. Папа ухмыльнулся. А мама, вздохнув, сказала:
— Ее не переспорить. Аня, конечно, бледна. Все видят, как она бледна.
— Да, бледна. Бледна и печальна, — твердо сказала я.
Все замолчали — видимо, решили со мной не связываться. Тетя даже с опаской на меня посмотрела.
«Просто из-за ее румянца никто не замечает, что она бледна и печальна», — подумала я.
Аня в прошлом году пришла к нам из другой школы. Марья Степановна поставила ее перед классом и сказала:
— Аня Сухова. Наша новая ученица. Всю жизнь Аня учится только на пятерки.
Все рот раскрыли и стали смотреть на Аню, как на какое-то чудо. Аня до слез покраснела и опустила голову.
Жалко мне стало Аню. Да и вообще что-то уж больно все просто — и румянец, и сплошные пятерки.
— Аня сядет на вторую парту с Вадимом Хазбулатовым, — сказала Марья Степановна.
— А на заднюю нельзя? — тихо спросила Аня.
— Зачем же? Садись на вторую парту.
И Аня пошла на вторую парту. По дороге она запнулась и уронила со стола классный журнал.
Все засмеялись.
И тут-то я поняла, что Аня бледна и печальна. Но никто об этом не знает. Может быть, ей лучше быть для всех румяной? А может, наоборот — плохо ей быть румяной?
— Мы опаздываем, — сказал папа. — Прибавим шаг.
Мы прибавили шаг.
Скрипя новыми туфлями, я вошла в цирк.
Мы поднялись на второй этаж. Круглый вестибюль, сплошное стекло, картинки кругом понавешаны. Хорошо! И запах какой-то особый, нигде больше так не пахнет.
— Мне нравится, — сказала я папе. — Особенно запах нравится.
— Конюшней пахнет, — сказала тетя.
— Хорошо пахнет конюшней, — сказала я.
— Кому нравится представление, кому конюшня, — сказала тетя.
Я ничего не сказала, потому что не видела еще представления.
А когда увидела!
Все первое отделение я умирала со смеху над клоуном. Клоун был совсем молодой, нос у него был не приклеен, а нос как нос, и костюм как костюм. Улыбка грустная. А почему-то всем очень смешно. У меня просто живот заболел. Тетя Олимпия мне даже замечание сделала.
— Неприлично, — говорит, — так громко смеяться. На тебя оглядываются.
Но я все равно смеялась, никак не могла удержаться.
Все мне понравилось: и цветные прожектора, и музыка, и зрители — такие веселые.
Но главное было впереди. Пока в перерыве мы гуляли по вестибюлю, ели беспечно мороженое — над манежем растягивали сетку для воздушного полета, и артисты готовились к выходу, чтобы лишить меня покоя.
Вначале я, конечно, не подумала ни о каком воздушном полете, просто почувствовала беспокойство, когда увидела эту сетку. «Зачем, — думаю, — сетка такая и для кого ее натягивают?»
Свет погас, включили прожектора, оркестр заиграл какой-то марш.
Когда забил барабан, на манеж выбежали гимнасты. Таких красивых я еще никогда не видела. Они поднялись по веревочным лесенкам вверх, на мостики.