Вне игры
Не досказав, умолк, а потом задал совершенно неожиданный вопрос:
— Вам не приходилось бывать где-нибудь на Западе? Нет? Жаль… Я знаю, что там люди живут совсем по-другому. На первом плане дом, быт, семья, отдых, развлечения, путешествия, спорт. А работа на заднем плане. Мне вспомнились мудрые слова одного моего московского знакомого, иностранца, с которым я потом случайно встретился за рубежом: «У нас, на Западе, человек живет, чтобы наслаждаться жизнью, а не работой…»
— А вас далеко уносили ветры странствий?
— Увы, нет… Не дальше Праги. Это, конечно, не Лондон, не Париж. И все же было очень интересно. Не только потому, что я впервые оказался за границей… Это было в конце шестьдесят седьмого, начале шестьдесят восьмого…
— И что же?..
— Странный вопрос… Я мог наблюдать жизнь страны лишь как турист, и тем не менее чувствовался канун больших перемен… Все там бурлило… Заря просвещенного социализма…
— Это нечто новое… Нас такому социализму не учили.
— Вы имеете в виду семинары по диамату и истмату? Вузовский учебник?
— А вы? Что вы имеете в виду?
— Ученики Маркса живут и творят не только в Советском Союзе… Вы что-нибудь слышали, Ириночка, об австрийце Фишере или французе Гароди? Титаны мысли…
Ирина рассмеялась.
— Вы не смейтесь, Ирина… Надо понимать, уважать… Общество — организм сложный. И нужно внимательно прислушиваться ко всем, кто пытается лечить его болезни… Позволю высказать крамолу — марксизм можно ведь трактовать по-разному.
Глебов говорил в свойственной ему манере — напыщенно и безапелляционно.
Ирина спросила:
— А ваш московский знакомый, который хочет жить, чтобы только наслаждаться жизнью, он из числа борцов за просвещенный социализм?
— Нет, он — подданный другой страны. Англичанин…
И Глебов вспомнил, как в пражском универмаге он встретил господина Дюка, который когда-то учился в аспирантуре МГУ, в порядке обмена иностранными студентами, и с которым Вася познакомился на квартире Владика. В Праге они жили в одной гостинице, и господин Дюк любезно пригласил Глебова заглянуть к нему в номер на чашку кофе. Поздно вечером Глебов спросил у портье: «Господин Дюк из двести двадцатого дома?» Портье ответил, что двести двадцатый дома, но в этом номере живет не господин Дюк, а господин Вестон. Глебов удивленно пожал плечами, достал записную книжку и, убедившись, что Дюк назвал ему номер 220, решил позвонить по телефону.
— Хелло! О, Василь, я очень рад. Жду вас… Да, да, это я. О, то есть маленькое недоразумение… Я не есть богатый человек, но фамилий у меня две сразу: Вестон-Дюк…
— Мы мило провели вечер, — рассказывал Глебов, — пили, впрочем весьма умеренно, говорили о разных разностях. Дюк довольно точно подметил некоторые, как он выразился, гипертрофированные черты нашего образа жизни. Он удивлялся тому, что советские газеты заполнены статьями о труде, производстве, рассказами о том, как люди работают, иронизировал, что мы, словно одержимые, все время твердим — труд, работа, производство. Будто человек рожден только для того, чтобы всю жизнь отдавать себя работе, а не брать у жизни лучшее, что она может дать.
— Взгляд с чужого берега… Труд создал человека и всегда облагораживал его, даже неандертальца, — огрызнулась Ирина.
— Мы с ним говорили, — продолжал Василий, пропустив мимо ушей реплику спутницы, — и о демократии, и о свободе мнений, и о политической погоде в Европе. Далеко не все, что утверждал Дюк, я приемлю. Но согласитесь, Ирина, со стороны бывает виднее. Мне сейчас вспомнилась огорчительная история с шофером, который ухаживает за моей «Волгой». На общем собрании автоколонны он резко критиковал начальство. Его поддержали еще двое. И что же… Всех троих уволили… Вот вам и свобода мнений.
— И не восстановили?
— Восстановили, но сколько хлопот было. До райкома партии дошли…
— Значит, правда восторжествовала? Виновников наказали?
— Меня не это интересует.
— А что же? На мой взгляд, в этой истории важно то, что люди, смело высказавшие свои мнения, правильно критиковавшие недостатки, нашли в обществе поддержку…
— А для меня во всем этом важен принцип: о какой же свободе мнений может идти речь?
Ирина усмехнулась.
— Как говорил Горький, есть точка и кочка зрения… Но вы, пожалуйста, не кукситесь. И развлекайте вашу даму! А не то я буду жаловаться на вас. Я привыкла видеть Глебова душой общества. Вам, вероятно, скучно со мной?
— Что вы, как вам могла прийти в голову такая мысль… Да, забыл сказать. Вчера поздно вечером я выполнил вашу просьбу. Звонил Сергею, крепко отругал его за дурацкую телеграмму и сообщил, что мы с вами отправляемся в Карпаты.
— А он что?
— Небрежно обронил: «Старик, ты там не очень-то…» Это, конечно, в шутку. Сергей, кажется, не принадлежит к числу ревнивых. И верит в силу большого чувства…
— А вы?
Глебов многозначительно посмотрел на Ирину и тихо сказал:
— Я многому не верю. И большое чувство отнюдь не исключение. К сожалению, жизнь наша довольно часто дает нам поводы, чтобы не верить… Иллюзии…
— Тут я в какой-то мере могу и поддержать вас. Я не люблю скептиков, но сама не чужда духа критицизма. Говорят, что это болезнь молодых. Возможно… Ну, вот мы опять повели разговор на той же волне. Довольно!
— Ну, что же, довольно… Давайте помолчим… И если хотите, почитаем. — Не ожидая ответа, он достал из портфеля книгу Кафки. — Вы принимаете этого автора?
— О нем много спорят…
— Вы, вероятно, в числе тех, кто объявил Франца Кафку мрачным человеконенавистником. А по-моему, это — пламенный гуманист… Ведь тут тоже есть точка и кочка зрения… С некоторых пор я заинтересовался Кафкой.
— Модно?
— Нет… Интересно… Мне открыл глаза на этого писателя человек, с которым случай свел… Нас познакомил Вестон-Дюк…
— Кто же он, открыватель ваших глаз?..
— А вы не иронизируйте. Это очень умный и образованный человек. Побольше таких, и общество прогрессировало бы куда быстрее. Кстати, от него я впервые и услышал — просвещенный социализм…
— Я заинтригована. Кто он?
— Когда-то этот человек усиленно занимался изучением германистики и в связи с этим творчеством Франца Кафки. В шестьдесят третьем был одним из инициаторов созыва симпозиума, посвященного творчеству этого талантливого писателя…
— Вася, можно подумать, что вы не инженер, а литературовед. — Ирина удивленно посмотрела на Глебова. — Мне казалось, что вы принадлежите к числу людей, влюбленных в свою профессию, одержимых своей работой…
— Увы, Ириночка, мой брак с госпожой техникой — брак не по любви. Я мечтал о филологии, философии. А отец настоял на своем. Впрочем, теперь я не жалею. На арене гуманитарных битв Глебов всегда был бы под щитом. Тем, кто смеет быть не ортодоксом, туго приходится. А я хочу другой жизни. Что же касается Кафки… — И он неожиданно спросил: — Вы следили за дискуссией — физики и лирики? Хочу обратить ваше внимание на то, что иные физики куда более эрудированы в литературе, искусстве, чем гуманитарии.
— Однако, вы задавака.
— Простите, но я вовсе не себя имел в виду. И я отнюдь не кафковед. Просто случайно познакомился с настоящим знатоком Кафки. Вот и пытаюсь убить вас своей эрудицией… Между прочим, на упомянутом мною симпозиуме был принят любопытный тезис, над которым нельзя не призадуматься: отчуждение личности — явление одинаково характерное и для капитализма и для социализма.
— Позвольте, позвольте, дорогой Вася. Над чем вы хотите задуматься? Это же явно антимарксистский тезис. Я не очень сильна в социальных науках, в философии, но азы мне известны. Отчуждение личности вытекает из сущности капиталистической эксплуатации. Так кажется? Молчите? Ну и молчите на здоровье… А кто же он, ваш кафковед? Вы так и не назвали его?
— Возможно, что в эти дни вам встречалось его имя и в нашей прессе. Профессор Гольдштюккер… Видный политический и литературный деятель сегодняшней Чехословакии… Кумир молодежи. В пятидесятые годы его посадили в тюрьму, а сегодня он там, где развивается знамя борьбы за возрождение партии, за демократический социализм, за новую модель социализма. Председатель союза писателей Чехословакии, он стоял у колыбели ныне самой боевой чехословацкой газеты «Литерарны листы». Вы что-нибудь слыхали о такой газете?