Русские понты: бесхитростные и бессовестные

В фильме делаются (или, вернее, показываются) тривиальные замечания о «полной» свободе самовыражения, о желании «найти себя» в другом человеке. Любой героине семейной мелодрамы, конечно, надо найти хотя бы одного человека, но состояние любви тут представлено как единение с целым миром. Сам Меньшов помнит этот сдвиг от политической утилитарности кино к попытке передать ощущение большего простора хотя бы через одну историю любви. Тут советскость становится русскостью: «Мне говорили: “Баталов? Да он уже не актер, а общественный деятель…” Но после фильма “Москва слезам не верит” письма приходили мешками, в каждом конверте — женская исповедь и неизменный вопрос: “В какой электричке ездит Гоша?”».  [175]Это потому что дочь Екатерины — Александра — ехидно говорит маме в середине картины: «Поздравляю! Ты уже начала в транспорте знакомиться». Но это же самое подходящее место: общественный состав меняется в каждом вагоне каждую минуту. Люди молчат, общение проявляется через эмоции и жесты. Сплошная непредсказуемость и социальный простор. Вечный потенциал — и провалы. Идеальная русская среда!
В выборе между эмоциональной универсальностью («в любви» или «в игре») и моральной корректностью (быть не везде, а «на правильной стороне ситуации») истина всегда будет на стороне универсальности.  [176]Это мы уже знаем, как знают зрители фильма «Москва слезам не верит». У любого такого состояния адреса нет: я «в любви» — неважно, в какой электричке. Неважно где — в России! Но в этом и суть русскости! Любовь больше политики, она идет дальше, мимо морализаторского разделения мира на «черное и белое». Правда любви — тут политики могут призадуматься — и «внутри», и «вне» всех категорий, вот почему эта сентиментальная картина действительно совершенно аполитична.
Возвращение лоха и шарм вечной провинциальности
Постепенно мы обнаруживаем, что русское понятие истины или полной самореализации выражается не в рамках многоречивых, понтовых утверждений, а дальше, за пределами языка. Русскость, как ни парадоксально, проявляется даже за пределами таких понятий, как геополитическое «Россия». Тем не менее такие писатели, как Сергей Кортунов, или подобные консервативные мыслители настаивают на славянофильских интерпретациях «русской идеи». Поскольку мы подчеркиваем важность эмоциональных состояний, а не политики, давайте посмотрим, как чувствовали себя крестьяне Кортунова, краеугольные камни его славянофильства или сходного романтизма, когда им была дана «полная свобода» после отмены крепостного права.
В 1861 году многословным манифестом безграмотным гражданам была дана свобода — не только передвигаться по земле, но и «улетучиться» в условия экстремальной нестабильности и безмерной детерриториализации промышленного капитализма. Распахнулись два простора, две никогда не виданные и непредсказуемые ситуации. Одна — буквальная, а другая — виртуальная. Первая была сопряжена с особыми трудностями, когда в зимнее время надо было покрывать огромные расстояния в поисках работы на фабрике. Иллюзорность такой работы («Можно приехать в город, а работы не будет») плюс дестабилизация крестьянской жизни, вызванная капиталом, способствовали не только стремлению к материальной стабильности, но и преступности.
Тут мы видим отчаянный побег от второго, виртуального простора, от ситуаций непреходящего потенциала. Самым распространенным преступлением среди перепуганных крестьян была кража еды, одежды и других вещей, необходимых для материального существования. Как пишет один американский историк, это «говорит о неоспоримой связи между нуждой и риском наказания или даже ссылки, в случае если крестьянин совершит криминальный акт».  [177]Простор воспринимался интуитивно как территория, лишенная всяких стабильных опор. Тут не до гордого, самоуверенного славянофильства. Никакой романтики.
Можно доказывать, что подобным русским попыткам «покорить родное пространство» всегда мешают вопросы географии. Воспринять всю страну, даже почувствовать, что это такое, безумно трудно. И страшно. Ее масштаб разве что подвластен интуиции, ощущениям и догадкам, тогда как словами и указами ничего не добьешься. Пространство, сильно повлиявшее на психику своих жителей, словно ускользает от них! Квантификации родной, необъятной страны традиционно препятствует следующее обстоятельство:
Столицы России всегда размещались в одном углу карты. Западная граница России расположена в 20 раз ближе к Москве, чем восточная. Россия — пространство не утопическое, а «атопическое».
Имеется в виду, что при невозможности видеть или разобраться в огромных расстояниях страны, граждане исторически отдают предпочтение централизованной культуре. При Советском Союзе 60 % всех экономических связей осуществлялось через Москву. Народ до сих пор воспринимает свою родину по бюрократическим, а не естественным границам, не только позволяющим им расширять страну, но и мешающим управлять ею. Именно поэтому постоянно господствует [успокаивающий нас всех!] регионализм. Основная дилемма заключается в том, что чем больше расширяешься, тем меньше у тебя будет контроля.  [178]
Последняя фраза здесь — стержневая. Дело в том, что вездесущая периферийность мешает нам утверждать, что мы — гордые, самоуверенные представители некой «интеркультуры», которая призвана спасти моральный облик планеты. Поэтому лучше не исходить из того, что индивидуальная — сугубо эмоциональная — психология русскости успешно выражается в государственной политике, или наоборот. Дело в том, что любое приближение к смысловым пределам (к догме, доктринам или языку вообще) будет сталкиваться с несовместимостью пределов и истины. Убеждение, что можно как-то заполнить или преодолеть эту несовместимость, лишь превращает потенциальную скромность перед вечностью или океаническим чувством в беспардонный понт.
Альтернатива приходит к нам интуитивно, в ощущениях жителей бесконечного пространства, т. е. лоха или нашего напуганного крестьянина! Разница между ними вот в чем: после 1861 года крестьянин чаще всего становился не добровольным кочевником (по представлениям Бродского), потенциально компрометирующим «идею горизонта», а измученным гражданином необъятной страны. У лоха более спокойное отношение к пределам языка, к знанию или размеру карты.
Традиционно лох даже ничего не говорит: никому это не интересно! Также ему неважно, где он живет.
В защиту этих аргументов можно напоследок привести современную и поэтому уместную параллель с кинолентой Тодоровского «Интердевочка», выпущенной накануне хаотичных 1990-х, когда стабильная страна превратилась в бог знает что, в распахнутую «беспредельность». В фильме героиня покидает Ленинград ради капиталистической Швеции, но слишком поздно понимает, что истинное осмысление обстоятельств (или русскости) находится вне любой бинарности. Переезд в другую, вроде бы лучшую страну приносит озарение, что в действительности полная правда ситуации для нее — между ними. Она не может быть «интердевочкой» в смысле воплощения успешного, окончательного преодоления бреши между унылым Ленинградом (пыльным прошлым) и радостным Стокгольмом (сверкающим будущим). Она — жертва собственного географического толкования русскости.
Вневременные, нелинейные и эмоциональные связи с матерью плюс дестабилизация традиционных ролей (скажем, отношения торга между дочерью и отцом) раскрывают ужасающий простор. Почувствовав свою ошибку, героиня, судя по всему, совершает самоубийство. Можно утверждать, что такой депрессивный пафос концовки восходит к чернухе сценариев того десятилетия («Мама — там, значит, мне вернуться?») скорее, чем к любому «прыжку веры» Авраама, все дальше и выше от многословного, логического размышления. Но все-таки польза общей эмоциональной структуры фильма очевидна и сегодня, так как многие теперешние психозы начались именно в тот период, когда страна еще раз «распахнулась» и потемкинские деревни рухнули.