Русские понты: бесхитростные и бессовестные

Можно обнаружить чисто «домашние» примеры этой природной веры еще до появления славянской письменности. Интересно к тому же наблюдать, как она сильнее всего выражается через музыку. Для желающих прояснить такие культурные импульсы или процессы мифотворчества есть архивные материалы, позволяющие показать роль музыки как саундтрека к русскому океаническому чувству. Вот как, например, думали русские историки в середине XIX века о своей эмоциональной природе: «Предания византийских историков [о любви к музыке среди прибалтийских славян] могут подтверждать только то, что все славяне любили музыку и увеселения, ибо из истории известно, что они в виду многочисленных врагов веселились, пели и забывали опасности. Однажды греки, напав на стан славян, разбили их единственно потому, что, будучи отвлечены песнями, они не приняли никаких предосторожностей».  [200]Под воздействием музыки, песен и плясок — своего революционного искусства — русские были, словно «не дома» или «вне себя». Перед лицом приближающейся атаки они были лишены чувства «центра», т. е. всякого ощущения угрозы собственному телу.
Если говорить о подобных подтверждениях из недавнего прошлого, то понятно, почему блюз, к примеру, переживал пик популярности именно в лихие 1990-е. Никто тогда не пытался понять смысл английских слов: просто музыка — за пределами грамматической логики — создавала чувство единения. Музыка же всегда обволакивает нас, таким образом «усиливая ощущение общности».  [201]Так, как в кино, например, сентиментальные мелодии объединяют всех (друг с другом незнакомых) зрителей. Музыка, действующая за пределами языка, людей соединяет.
Именно это впечатление общественного потенциала или децентрализованного «слияния» строится чередованием (присутствующих) звуков и их отсутствия. Синкопирование — неожиданное появление пустот — интуитивно ассоциируется мозгом с воображаемой «атакой» или по крайней мере с сюрпризом; так происходит в искусстве, как в нашем примере нарративных «ритмов» в предсказуемых мелодрамах или даже в акцентированном ритме громко произнесенного, всеми любимого мата. Куда восходят истоки этого музыкального ритма, при помощи которого мы исследуем уровни риска и шансы на общественный успех в окружающей нас среде? Манипулируя звуками на фоне окружающего, бессмысленного молчания или пустоты, мы рисуем — почти как летучая мышь! — звуковую карту безопасного пространства; устанавливаем степени безопасного расстояния от себя. Через музыку мы и управляем пространством, и постепенно отдаемся его власти. И власти своих эмоций. Принимаем вызов наших четырех категорий истины. Вот почему в кино музыка саундтрека сопровождает самые эмоционально насыщенные революционные сцены любви, труда, творчества и преданности рискованному делу.
По сходной логике нейрофизиологи утверждают, что наши музыкальные вкусы в основном определяются продолжением или расширением ощущений из доязыкового, детского прошлого. И мы, как зеленый крокодил или Лошарик, «отдаемся музыке: доверяем композиторам и музыкантам часть души и сердца, позволяем музыке перенести нас куда-то. Оказываемся “вне себя”. Многие из нас чувствуют, что великая музыка соединяет слушателей с чем-то большим, чем мы сами или наше существование. С другими людьми или с Богом. Понятное дело поэтому, что некоторые опасаются ослаблять бдительность; ведь мы позволяем музыкантам контролировать наши эмоции и даже наши убеждения: позволяем музыкантам поднимать нас, опускать, успокаивать и вдохновлять».  [202]В океане чувств.
Так пишет Дэниел Левитин, самый известный нейрофизиолог Канады. Музыка обладает потенциалом освобождения постсоветского, уже не матерящегося и притихшего понтярщика и вселения в него веры в трансформацию революционного порыва… в победу в любви, в отношениях вообще: в политике, на работе и в искусстве. Однако, как говорится, песня — это жизнь, а жизнь — далеко не песня. Надо рискнуть и действовать интуитивно. И неважно, получится сразу или нет. Даже хорошо будет, если нет!
Куда же нас ведет эта музыка? К мазохизму?
Психологи, исследующие склонность к «провинциальному» бинарному восприятию окружающего пространства (неважно, какого размера), предлагают одну гипотезу в контексте русской этнотеории о желаемом увеличении собственного статуса в глазах окружающего мира. О понтах. Упоминается достаточно часто страшное слово «нарциссизм». Предполагается, что хорошее представление о себе зависит от двух вещей: от положительного отношения к группе, членом которой я давно являюсь (к «своим»), и отрицательного отношения к тем, кто составляют вторую группу — «где-то там».  [203]За границей или в глубинке, например.
Согласно данной теории, сосуществование ощущения комфорта «у своих» и тревожности перед «другими где-то там» заметно в политике, отличающейся ксенофобией. Например, «Пушкинская речь» Достоевского иногда считается неуклюжей попыткой совместить личностные и общественные аспекты этнотеории. Мол, прославленное выступление писателя в 1880 году соединяет элементы лирики с народным гимном, и такую мешанину можно расценивать как чередование склонностей — то к «ассимиляции», то к «универсализму». Первое соображение подразумевает: «стану таким, как ты»; второе — более грандиозное, если не имперское («я — везде и от имени всех»). Известный американский психоаналитик Дэниел Ранкур-Лаферьер называет комбинацию этих воззрений «конфузливым нарциссизмом империи» — сочетанием напыщенности и подавленного, скрытого стыда, вызывающего эту напыщенность. Для него это фундамент понтов.
Даже сегодня появляются и зависимость от этого «другого, где-то там», и ненависть к нему одновременно, т. е. и мазохизм, и паранойя. Классический мазохист отказывается от власти ради любви, если под «любовью» понимать жалость или внимание этого «другого» к тебе; параноик отказывается от любви ради власти, если под «властью» понимать необходимость контроля над предполагаемым агрессором.  [204]Где мы находим любовь (радость) и ненависть (гнев) вместе? Ранкур-Лаферьер полагает, что вопрос восходит к материнской любви в детстве, к нашей потребности в страдании ради нее… и, соответственно, ненависти. Она как бы говорит тебе: «Принеси себя в жертву, тогда заслужишь мое внимание и любовь. Будь, как Христос, образцом морального мазохизма… Когда умрешь, сниму тебя с креста, плакать буду над твоим телом и пеленать его. Помогу положить тебя обратно в Мать Сыру Землю. Затем, к всеобщему изумлению, воскреснешь из праха… Смотреть буду, как будешь вечно красоваться перед обществом».  [205]
Ничего удивительного в том, что такие взгляды на славянское постсоветское общение и интригуют, и сильно оскорбляют сегодняшних русских читателей.
Для русских [якобы] очень характерна дихотомия: «мы — они», «свои — чужие». «Мы» априори рассматривается как сообщество позитивное, а «они» — как негативное и враждебное… «Главным коллективом» для русских, по мнению американского исследователя [Ранкура-Лаферьера], является Россия, персонифицированная в… «материнском, женском образе». Но психологи установили, что существует обратная зависимость между персонификацией коллектива и входящей в него личности. Таким образом, как это и происходит в случае России и русских, «персонификация коллектива слишком часто оборачивается воровством индивидуальной идентичности». Неотрывность, зависимость от «России-матери», слияние с коллективом — все это выливается в такие черты русского характера, как инфантильность, безответственность, готовность подчиняться властям, идти на страдания и вести себя в пораженческой, мазохистской манере.  [206]