Осада, или Шахматы со смертью
При всем своем расположении к тем, кто осаждает город, а верней сказать, к славным традициям века просвещения, доставшимся в наследство революции и империи, кое-что Грегорио Фумагаль все же понимать отказывается: вот, скажем, почему Наполеон решил восстановить религиозный культ. Чучельник — не более чем скромный коммерсант и ремесленник, который, впрочем, читает книги и изучает живых и мертвых. Однако же он пришел к выводу, что человек, не познав Природу, не найдя в себе должного мужества, чтобы принять ее законы, отказался от опыта ради измышленных систем, изобрел богов, жрецов и владык, помазанных ими на царство. Безоговорочно капитулировал перед людьми, которым ни в чем не уступал, а те воспользовались его слабостью и превратили в раба, лишенного собственного разумения и бесконечно чуждого главному, основополагающему постулату: все на свете, включая хаос, пребывает в порядке, определенном законом природы. Прочитав об этом в трудах философов, изучив смерть вблизи, Фумагаль утвердился во мнении, что действовать иначе Природа попросту не может. Это она, а не какой-то непредставимый бог распределяет порядок и хаос, посылает радость и страдание. Это она распространяет добро и зло по миру, в котором ни гневные крики, ни слезные мольбы не в силах изменить нерушимые законы созидания и уничтожения. Это ее грозная неизбежность. Огню подобает жечь, уж такое у него свойство, и это в порядке вещей. Точно так же, как человеку — убивать и пожирать других животных, в которых он нуждается. И творить зло, ибо оно заложено в самой его природе. Нет примера более впечатляющего, нежели чье-либо мучительное умирание, происходящее под небесами, не способными если не избавить от страданий, то хоть на йоту облегчить их. Ничто не может дать лучшее представление о принципе мироустройства; ничто не опровергает убедительней существование высшего разума, ибо, существуй он на самом деле, несправедливость преследуемых им целей просто повергала бы в отчаянье. И потому чучельник убежденно полагает, что утешительная моральная правота заключена даже в самых чудовищных несчастьях и катастрофах — в землетрясениях, эпидемиях, войнах, бойнях. В страшных преступлениях, которые, всему отводя свое место, оставляют человека наедине с холодной непреложностью Универсума.
— Физический опыт надо поставить, — говорит Иполито Барруль, — эксперимент провести. В наше время искать сверхъестественное — это просто нелепость.
Рохелио Тисон внимательно слушает его, медленно и понуро шагая по площади Сан-Антонио и глядя себе под ноги, словно изучает кладку мостовой. Заложенные за спину руки держат шляпу и трость. Прогулка немного освежила ему голову после трех подряд партий в кофейне «Коррео»: две он профессору проиграл, а третью — отложили.
— Обратиться к здравому смыслу… — продолжает Барруль.
— Здравый смысл лопнет со смеху, когда я к нему обращусь.
— Стало быть, надо проанализировать видимый мир. Да что угодно! Все лучше, нежели втемяшивать себе в голову какую-то абракадабру.
Комиссар оглядывается по сторонам. Солнце уже зашло, небо над дозорными вышками и террасами потемнело, и в воздухе наконец-то повеяло прохладой. Перед кондитерской Бурнеля и кофейней «Аполлон» стоят несколько карет и портшезов; в последнем свете дня на площади и на улице Анча многолюдно: семьи, снимающие квартиры в здешних домах, обитатели бедных кварталов по соседству, дети, что носятся вокруг, играя в серсо, клирики, военные, эмигранты без средств, старающиеся незаметно подобрать с тротуара окурок сигары. Кадис спокойно и безмятежно нежится среди апельсиновых деревьев и мраморных скамей своей главной площади, наслаждаясь неспешно вступающим в свои права летним вечером. Как всегда, война представляется чем-то безмерно далеким. Более того — ее вроде бы и вообще нет.
— Видимый мир, — возражает Тисон, — сообщает, что все рассказанное мной есть чистая правда.
— Пусть так, но учтите, что и видимый мир тоже способен ввести в заблуждение: это иногда случается. И еще примите в расчет — бывают непредвиденные совпадения. Одни и те же следствия могут быть порождены причинами на первый взгляд схожими, а на самом деле — бесконечно далекими друг от друга.
— Четыре случая вполне конкретных убийств, профессор. Ну или так: три и один. Связь между ними более чем очевидна. Однако подобрать к ним ключа я не могу.
— Подберете, иначе и быть не может. В порядке вещей нет ничего случайного. Физические тела взаимодействуют. Каждое изменение происходит по зримым и скрытым причинам… Без них ничто существовать не может.
Оставив позади площадь, они все так же неспешно идут в сторону Ментидеро. Одно за другим зажигаются прикрытые жалюзи окна в домах и в тех лавках, что еще торгуют. Баррулю, который живет один и ужинает скудно, до смерти хочется съесть омлет с баклажанами в закусочной на углу улицы Веедор. Они входят и присаживаются у стойки, где дымит заправленная скверным маслом лампа, стоят коробки с продуктами из колоний и бурдюки с вином. Профессор — со стаканом местного вина, комиссар — с кувшином холодной воды.
— Рассуждая вообще, можно сказать, что убийца не существует изолированно, сам по себе, — продолжает Барруль в ожидании заказа. — Каждый человек движим энергией — и своей собственной, и той, которая проистекает от тел, получивших некий толчок… Импульс. Всегда и неизменно одна причина порождает другую. Это — звенья цепи…
Подают дымящийся сочный омлет. Хотите, поделюсь, спрашивает Барруль, но комиссар качает головой.
— Вспомните людей былых времен. Они видели, как по небу движутся планеты и звезды, но не постигали, почему это происходит. И так было до тех пор, пока Ньютон не заговорил о силе тяготения, которой одни небесные тела воздействуют на другие.
— Тяготения…
— Да. Есть явления, которые много веков могут оставаться недоступны нашему пониманию. Так же как связь, существующая между французскими бомбами и убийцей. Природу его преступного тяготения, притяжения….
Профессор поглощает омлет с задумчивым видом, будто размышляя над собственными словами. И наконец яростно кивает, уверяясь в своей правоте.
— На всякое тело, обладающее массой, действует закон земного притяжения, — продолжает он. — В свободном падении тело сообщает импульс другим телам. Вступает с ними во взаимодействие. Физические законы всеобъемлющи. Равно относятся и к людям, и к бомбам.
Барруль делает глоток. Потом с довольным видом рассматривает вино на свет и прихлебывает еще раз. Отнимает стакан от губ. Лошадиное лицо расплывается в улыбке.
— Материя и движение, как говорил Декарт. Материя и движение — и вы созидаете мир. Или уничтожаете его.
— Сейчас убийца совершает свое деяние, опережая бомбу.
— Так было только однажды. И мы не знаем почему.
— Послушайте, профессор… Он убивает в четвертый раз. И всегда — одинаково. А вскоре вслед за тем в определенное место прилетает французская бомба. Вы всерьез полагаете, что это может быть совпадением? Именно потому, что не может, я убежден — тут есть связь.
— Придется дождаться, когда это подтвердится еще раз.
После этой фразы оба надолго замолкают. Тисон отвернулся, смотрит на дверь, выходящую на улицу. Когда оборачивается к профессору, видит, что тот все это время не сводил с него задумчивого взгляда. И сощуренные глаза за стеклами очков, где отражается свет лампы, блестят неподдельным интересом.
— Скажите-ка мне, комиссар… Если бы сейчас вам предоставили выбор: схватить преступника или дать ему еще одну попытку, которая подтвердила бы вашу теорию, — вы бы что предпочли?
Тисон не отвечает. Выдерживая взгляд Барруля, достает из внутреннего кармана редингота портсигар русской кожи, а из него — «гавану», зажимает ее в зубах. Потом предлагает закурить и профессору, но тот молча качает головой.
— Вам бы, сеньор комиссар, по ученой части пойти, наукой заниматься. Вы — прирожденный естествоиспытатель, — насмешливо замечает Барруль.
Положив на стойку несколько монет, они выходят на улицу, где уже еле теплится последний свет дня. Неторопливо скользят тени других прохожих. Ни Тисон, ни Барруль до самого Ментидеро не произносят ни слова.