Осада, или Шахматы со смертью

Сняв и отбросив мундир, а с ним вместе — и всякое понятие о чинопочитании, капитан берет под свое начало солдат, которые во главе с сержантом Лабишем в свисте блоков и скрипе канатов снимают орудийные стволы с телег и начинают прилаживать их к наклонным станинам деревянных, выкрашенных в зеленовато-оливковый цвет лафетов на колесах. Стволы так тяжеловесны, что укладывать их на рельсики-направляющие в верхней части станины — занятие трудное и долгое, тем более что люди, в чем быстро убеждается Дефоссё, неопытны, а стало быть, и неуклюжи. Впрочем, винить их не приходится: в шести полках, держащих фронт от Трокадеро до Санкти-Петри и сильно пострадавших и от суровых условий, и от естественных боевых потерь, — пугающая нехватка артиллеристов. Немудрено, что при подобной скудости даже разгильдяй Лабиш — истинный подарок судьбы, хоть, по крайней мере, дело свое знает. Прислугу на батареях, ведущих огонь по территории самого Кадиса, Дефоссё был вынужден пополнить солдатами линейной пехоты. Вот и здесь, на причале в Пуэрто-Реале, к этому роду войск принадлежат все, кроме прибывших вместе с орудиями из Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария двух фейерверкеров, пяти канониров и трех моряков-комендоров, чьи синие мундиры с красными воротниками и обшлагами выделяются среди белых пехотных нагрудников.
 Крик-крок, скрипит лафет. Дефоссё еле успевает отпрыгнуть назад, и тяжелое колесо прокатывается в считаных дюймах от его ноги, чуть не размозжив ее. Будь оно все проклято! И он сам, и испанские канонерки, и маршал Виктор с его внезапными озарениями. Так некстати! С обстрелом Пуэрто-Реаля справился бы любой офицер, однако за последние несколько месяцев каждую бомбу, в каком бы направлении она ни летела, герцог Беллюнский и его штаб ставят в исключительную заслугу капитану Дефоссё. Дам тебе все, что попросишь, сказал Виктор в прошлый раз. Или — что смогу. Делай, что хочешь, но без добрых вестей ко мне на глаза не показывайся. И вот в итоге все артиллерийские офицеры, от последнего субалтерна до высших чинов Первого корпуса, включая и начальника артиллерии Д'Абовилля, сменившего генерала Лезюера, — все, все решительно пышут к Дефоссё лютой злобой, лишь слегка прикрытой приличиями и воинской дисциплиной. Только и слышишь за спиной: ишь, прихлебатель… маршальский любимчик… гений баллистики… диво из Меца. И прочая, и прочая. Капитан знает: любой из его сослуживцев и начальников отдал бы свое месячное жалованье, чтобы увидеть, как Дефоссё разорвет вместе с гаубицей Вильянтруа-Рюти либо осенит шальной благодатью испанской гранаты. Чтобы закрылся его послужной список, чтобы караул взял ружье дулом вниз да под левую руку, как положено на погребении с воинскими почестями.
Дефоссё достает из жилетного кармана часы, смотрит. Без пяти пять. Ему до смерти, нестерпимо хочется поскорее разделаться со всем этим да вернуться на редут в Кабесуэлу к «Фанфану» и братьям его, переданным с рук на руки лейтенанту Бертольди. Руки надежные, что говорить, но капитана смущает, что с его батареи сегодня еще не донеслось ни единого выстрела. А ведь было предусмотрено и условлено заранее, что по Кадису будет выпущено восемь зарядов: четыре бомбы со свинцом и песком и четыре разрывные гранаты.
В последнее время капитан мог быть доволен собой. Дуга на карте Кадиса, обозначающая радиус действия французских гаубиц, мало-помалу, но неуклонно сдвигалась к западной части города и переползла уже за треть его площади. Согласно полученным сведениям, из последних бомб, начиненных свинцом, три упали совсем рядом с башней Тавира, которая благодаря своей высоте служит артиллеристам ориентиром. А это значит, что остается всего 190 туазов до главной городской площади Сан-Антонио и 140 — до церкви Сан-Фелипе-Нери, где заседают кортесы инсургентов. В свете подобных отрадных новостей капитан мог уверенно смотреть в будущее и с полным на то основанием надеяться, что при благоприятной погоде его бомбы наконец преодолеют дистанцию в 2700 туазов. И к тому времени, как его отозвали, он так пристрелялся по ближайшему к городским стенам участку бухты, что мог бы избрать своей целью любой из стоящих на рейде боевых кораблей — что английских, что британских. Другое дело, что точность огня была бы невелика, а ущерб от попаданий — еще того меньше, но все же это заставило бы корабли поднять якоря и убраться подальше — под бочок к бастионам Канделарии и Санта-Каталины.
Почти все 8-фунтовые стволы уже установлены на лафеты. Взмокшие от пота, перепачканные солдаты, впрягшись в канаты, тянут на катках последние. Дюжие саперы работают, по обыкновению, молча и добросовестно. Артиллеристы предоставляют им самое трудное, а сами предпочитают не надрываться. Пехотинцы отлынивают по мере сил. Один из них уже получил от Лабиша прицельно-крепкую затрещину, а сейчас под истошный крик:
— Печенку тебе вырву, бесстыжая твоя рожа! — еще и ногой в зад.
Дефоссё, отозвав унтер-офицера в сторону, чтобы не ронять его авторитет перед рядовыми, приказывает прекратить рукосуйство. Лабиш пожимает плечами, сплевывает, возвращается к солдатам, но через пять минут уже снова доносятся звон оплеух и крики:
— Пришибу всех! Лодыри! Шевелись, сволочи!
От безветрия зной делается совсем нестерпимым. Дефоссё утирает пот со лба. Потом, подобрав мундир, уходит с причала туда, где в тени, на углу улицы Крус-Верде, неподалеку от караульной будки стоит большой глиняный кувшин с водой. Почти все дома в Пуэрто-Реаль покинуты жителями — сами ушли или выселены принудительно. Городок превратился в огромный военный лагерь. В открытые окна за железными решетками видны разоренные, разгромленные комнаты — битое стекло, в щепки разнесенные двери и шкафы, вывороченные на пол пожитки. Повсюду вокруг горы пепла от бивачных костров. Патио, превращенные в конюшни, смердят навозом, и над кучами его вьются назойливые рои мух.
Капитан, выпив кружку воды, присаживается в тени и достает из кармана письмо от жены — первое за полгода, — полученное вчера утром, перед тем как покинуть батарею в Кабесуэле. Он перечитывает его в пятый раз, однако в душе так и не возникло живого отклика, искреннего волнения. Мой дорогой, начинается оно, я неустанно молю Господа, чтобы сохранил тебя живым и здоровым… Отосланное четыре месяца назад, письмо содержит подробнейшую и монотонную хронику семейной жизни: рождений, крестин, свадеб и погребений, мелких домашних происшествий, сведений о происходящем в городе и о чьих-то далеких жизнях, глубоко безразличных Симону Дефоссё. Не вызывают у него интереса и две строчки о том, что, по слухам, на границу с Польшей стянута двадцатитысячная русская армия и что император готовится воевать с царем. Польша, Россия, Франция, Мец — все это одинаково далеко. В другое время его бы сильно встревожили такие сведения. Вызвали бы даже угрызения совести. Так случалось раньше, когда он с армией шел на юг, с каждым днем углубляясь все больше в этот неведомый и неверный край, а оставленный позади мир, хотя бы внешне кажущийся прочным и устойчивым, с каждым шагом исчезал вдали. Теперь не так. Капитану, давно уже и прочно укорененному в непреложной повседневности своего замкнутого, геометрически четко очерченного пространства, безразлично все, что находится за пределами круга радиусом в 3000 туазов, и безразличие это, оказывается, необыкновенно удобно. И даже полезно. Избавляет от меланхолии и ностальгии.
Дефоссё складывает письмо и снова прячет его в карман. Потом, мельком поглядев, как идут работы на серповидном укреплении, переводит взгляд на Трокадеро. Отчего же все-таки не слышно «Фанфана» с товарищами? Он ненадолго погружается в расчеты траекторий и парабол, и они, подобно парам опиума, оказывают свое обычное действие. Он с удовольствием вспоминает, что башня Тавира наконец-то оказалась в пределах досягаемости его орудий. Это великолепно. До центра Кадиса — рукой подать. Последнее донесение, доставленное голубиной почтой, содержит план этой части города, на котором отмечены места попаданий — две на улице Реканьо, одна — на Вестуарио. Лейтенант Бертольди чуть не плясал от радости. Сейчас мысли Дефоссё, как уже бывало не раз, обращаются к лазутчику, пересылающему эти сведения, к неведомому субъекту, который, рискуя жизнью, позволяет нанести на карту эти триумфальные пометки. Кто он? Испанец по рождению или давно осевший здесь и натурализовавшийся француз? Капитан не знает, как его зовут, как он выглядит и чем занимается. Не знает, военный он или гражданский, одухотворен ли высокой идеей или движим корыстолюбием, изменник ли своему отечеству или борец за правое дело. И платит ему не он — это дело главного штаба. Со шпионом его связывают только почтовые голуби и тайные рейсы, которые некий испанский контрабандист по прозвищу Мулат совершает с того берега бухты на этот. Однако Мулат не скажет ни словечка сверх того, что совершенно необходимо. Во всяком случае дело, конечно, идет об агенте с могучими возможностями. О храбреце неустрашимом, если вспомнить только, чем он занят. И — что живет под дамокловым мечом, а верней сказать, в постоянно нависающей над ним тенью виселицы, а это растреплет нервы кому угодно. Дефоссё знает наверное, что сам он недолго бы протянул вот так — в полном одиночестве, на вражеской территории, где нельзя довериться ни одной живой душе, где каждую секунду надо прислушиваться, не гремят ли на лестнице шаги солдат или полицейских, где постоянно ожидаешь, что попадешь под подозрение, в донос, а потом — и в тюрьму, а там ждут пытка и позорная казнь, уготованная шпионам.