Чужая жизнь

— Они подождут, — говорил он успокаивающе: — Не надо… Будет здоровье — все будет…
И я безмолвно подчинялся его вразумительному доброму приказу. Старик был прав: надо было крепиться, сдерживать жгучее нетерпение. Сильное возбуждение могло стать роковым. По ночам мне грезились темные, жуткие дебри джунглей, и не раз я в ужасе, весь обливаясь потом, вскакивал с постели. Мне чудились крепкие холодные кольца, хлопанье черных крыльев и пронзительный хохот. Но пробуждение всегда успокаивало мои взвинченные нервы. В мягком, бледном свете фонаря я видел знакомую участливую фигуру конака. Смуглое лицо приближалось ко мне и тихий, успокаивающий голос говорил: — Не надо так кричать… все хорошо… все благополучно. Спи, спи, кахуна-хаоле…
И я засыпал под эту тихую, умиротворяющую речь. Но однажды, проснувшись, я с отчаянием и жутью увидел какую-то перемену в привычной обстановке. Фонарь скупо разливал бледный свет, и его тусклое пламя слегка вздрагивало. Но Чили-Лиму не было. Дверь была раскрыта настежь. В нее заглядывали тусклые очертания деревьев и клок неба, усеянный звездами. Непонятные протяжные звуки — словно жалобные вопли — врывались в тишину хижины.
Я торопливо оделся и, чувствуя головокружение, вышел наружу. Стены хижины, стройные пальмы, звезды и вода лагуны все качалось в моих затуманенных глазах. Меня знобило, и я слышал мелкую дробь, выбиваемую моими же челюстями. Шагах в тридцати от хижины я увидел Чили-Лиму. Он стоял, повернувшись ко мне спиной, и пристально вглядывался в противоположный берег лагуны. Там, в белесой полосе лунного света, копошились маленькие фигурки. Это они издавали протяжные, вибрирующие звуки, пробудившие меня. Я бросился к Чили-Лиму.
— Кто там… кто это на берегу?! — хрипло, срывающимся голосом закричал я.
— Это они… — Он застыл, не зная, что сказать… — Они вышли из джунглей. Вот уже третий раз Чили-Лиму видит их…
Мистически-благоговейное, слегка затуманенное страхом сияние струилось из его широко открытых глаз и, как луч свечи в солнечном свете, таяло в безбрежном море лунного света.
— Идем, кахуна-хаоле…
Его рука уже протянулась, чтобы помочь мне возвратиться в хижину. Но я оттолкнул его. Смутная догадка кольнула меня. Я бегом бросился вдоль берега. Все запрыгало у меня в глазах. Луна кривлялась и то исчезала в волнах лагуны, то взлетала вверх. Фосфорические точки внутри лагуны мотались, сгибаясь и вдруг исчезая. Рядом со мною, словно тень, несся безмолвный Чили-Лиму.
Они увидели нас и испуганно, с пронзительными криками засуетились, разбегаясь по берегу в разные стороны. Их мокрые тела заискрились, засверкали падающими каплями в лучах луны. Через две-три минуты во мраке джунглей растаяли их тонкие, протяжные голоса. Как будто жадная пасть поджидала их и сейчас же захлопнулась за ними. Но что то темнело, шевелясь на светлой прибрежной полосе. И тихие стоны доносились до нас.
— Он лежит там, — задыхаясь бормотал Чили-Лиму.
В несколько прыжков мы очутились возле него. Он лежал, извиваясь и скуля, у наших ног. Маленькое розовое тельце, слегка поросшее волосами, было жалко и беспомощно. Это был человек-карлик, но не из нашего, из чужого мира. Маленькие ножки, перепончатые, с острыми когтями вместо пальцев, короткое туловище и длинная шея с большой головой. Вместо рук у него болтались два длинных и гибких щупальца. В одном из них он держал тростниковую жердь, размахивая ею. Он боялся нас и защищался, как мог.
 Это был человек-карлик из чужого мира… 
Его лица я никогда не забуду. Оно всегда стоит перед моими глазами, озаренное желтым, немигающим светом. Узкий, длинный подбородок, как у гнома; гладкие, словно приплюснутые с боков щеки; большие, близко сидящие друг возле друга глаза. В этих глубоко запавших, воспаленно сверкающих глазах, блестели слезы. Длинный и тонкий, сильно заостренный к концу нос, наподобие клюва, заслонял узкое ярко-красное отверстие рта. Высокий лоб постепенно переходил в широкий совершенно голый череп, непомерно расширенный кверху. Его нельзя было назвать уродом, но вся его фигура могла внушить неподдельный ужас, если бы жалкое туловище лилипута не вызывало яркой мысли о тщедушии и слабости.
Мы стояли от него в нескольких шагах, а он размахивал палкой и издавал жалобные, бессильные вопли. Нам понятна была причина его беспомощности. Он сломал ногу, провалившись в глубокую каменистую выбоину. Поврежденная конечность безжизненно волочилась за его маленьким извивающимся телом.
Мы без труда прекратили все его попытки к защите, обезоружив его, и перенесли его в хижину. Чили-Лиму занялся перевязкой его ноги, а я следил за ним, измученный напряжением, с туманом перед глазами. Он лежал тихо, бросая на меня печальный, мрачный взгляд. Слезинки одна за другой струились по его бледному лицу. Он старился на моих глазах, — может быть, отчаяние и боль ускоряли его кончину, — розовая кожа лица желтела и блекла, морщины росли, как тонкая сеть паутины, у искусного и быстрого паука. Лик смерти, туманный и гнетущий, глядел из глубины безнадежного взора.
Лихорадка с удвоенным упорством затрясла меня в эту ночь. Красные кольца ползли у меня перед глазами, и временами мне казалось, что я бреду по Бродвэю и его огни бьют мне в глаза. То я видел сосредоточенное лицо Чили-Лиму, склоненное надо мной, то вдруг маленькая головка с печальными глазами и заостренным носом выплывала из какого то густого мрака, в котором я беспомощно барахтался. Меня пугала неподвижность и мертвенность взгляда чужих, незнакомых глаз. Жалобные, протяжные вопли врывались в мое сознание. Рыдал ли это Чили-Лиму над моим большим телом, или же пришелец в мучительной агонии прощался с чужим миром— не знаю. Всю ночь метался я в диком, кошмарном бреду. И только под утро наступило улучшение. Озноб прошел, сознание просветлело, тихое радостное бормотание Чили-Лиму нежной, охлаждающей струей окутывало меня. Я заснул.
Истомленный болезнью я проснулся слишком поздно. Солнце светило ярко. Было тихо. Ночь кошмаров осталась где-то позади. Сонное жужжание ползло в щели хижины.
Я осторожно приподнялся и сейчас же отшатнулся. Мгновение воскресило все прошлое. Он, наверное, здесь? Он смотрит на меня, и слезы блестят в печальных глазах… Где же он?
Я шарил глазами и не находил того, кого искал. Кроме меня и Чили-Лиму в хижине не было никого — живого или мертвого. Может быть все это было выдумкой, нелепым кошмаром отравленного болезнью мозга?
— Где же он? — тихо, нерешительно спросил я.
— Он?.. Он умер… Его нет… — сказал Чили-Лиму, но вдруг, словно опомнившись, он быстро добавил: — Вот он…
И Чили-Лиму указал пальцем на пол, где белели два-три пятна известковой пыли.
КОНЕЦ
Через две недели мы бродили в лесу. Кругом была тишина. Ни малейших признаков жизни… Сырая, темная джунгля насупилась и молчала. Мы бродили целый день и не услышали ни одного звука, не заметили ни одного живого существа. В лучах багрового заката я заглянул в воды лагуны. Холодом и спокойствием пахнуло на меня. Все умерло… Все осталось позади…
Молча сидел я, наклонившись над застывшей, безжизненной толщей. Вместе с неподвижной тишиною ночи холодная, давящая тоска вползла в сердце. Солнце быстро тонуло в волнах океана. Вот испуганно скользнул последний луч светила… И мы остались в тишине и тьме могилы, — громадной могилы, затерянной в океане.
Рождение таило в себе неизбежную смерть.
Неумолимое время стерло все следы чужой жизни на земле.
НЕВЕДОМОЕ
… А поезд мчался вперед, и черным драконом гналась за ним тьма ночи. Бегущая сталь колес задыхалась в бесконечной, скованной песне.