Град за лукоморьем

Спросил так, будто прежде встречались, хотя видел Евсей его впервые.
– Мерзлому да еще и метель в глаза, – глухо ответил Бовкун.
Кто-то зажег факел, в пещере стало светлей. Поделили харч, ели молча, обреченно. Каждый понимал: попали в поруб страшный, похоронены здесь заживо.
Евсей наконец сказал:
– Может, подкоп сумеем свершить?
Сидящий рядом с ним рыжий мужичишка вздохнул тяжко.
– Да вот и Нечай о подкопе твердит… – кивнул он на соседа в седой щетине. – Нет, не вырваться нам отсюда…
– И не из таких капканов выдирались. – Нечай отпил воду, передав кувшин, обтер губы: – Кому охота гибнуть руки сложа?
Бовкун оживился:
– Верно! Пятеро будут делать те проклятые монеты, а шестой наперемежку стену долбить. Денно и нощно. Чую, море здесь недалеко, может, к обрыву пробьемся.
Все немного повеселели, вроде б луч дневной забрезжил вдали: не подыхать же покорно.
Нечай уважительно поглядел на Бовкуна – сила в нем есть, жизнь, видно, мяла, да недомяла.
– В работе шума поболе вершите, – посоветовал Евсей, – подкоп неслышней будет.
Рыжий – его звали Агапом – положил тонкий лист серебра на камень:
– Показывай, мастер, свою науку…
Дни и ночи потекли в тайной пещере тяжкой чередой. Уже дважды уносили отсюда молчаливые стражи ящики с готовой монетой, изрядно поубавилась горка серебряных листов, а подкоп уперся в твердь, и надо было менять ход, отводить его в сторону.
У Якима с Храпом шел свой разговор в гридне.
– В пещере сребра еще на сколько дён осталось? – нервно покусывая тонкие губы, обеспокоенно спросил Яким.
– Да за месяц управятся.
– А дале что нам вершить?
– Удушим всех во сне, как курчат, – тоненьким голосом сказал Храп. – В райские кущи пошлем… – осклабился, поглядел на Якима детски-круглыми глазами.
– Опасно, – посмел не согласиться Яким. – Не дай бог кто случайно обнаружит и через год пещеру, не уйти нам от княжьей расправы. Я другое надумал.
Яким вытащил из-за пояса черепок, стал чертить на нем:
– Вот перемычка… отделяет лиман от моря. Когда море отливает… на двенадцать часов… В лимане сухость… В часы отлива ту перемычку и разгрести… Море снова подступит, зальет лиман, все ходы пещеры и ее… А перед тем всё из пещеры побросаем в море. В ней вода уж стоячей будет, никуда ей не деться, навсегда… Пещера-то вниз идет, под уклон…
Храпу план понравился. Спросил деловито:
– Сколько люда надо для перекопа?
– Человек шесть, не боле.
– Столько верных у меня есть…
Дочеканивали последние монеты, уложили их в последний ящик. Вместе с ним унесли стражи и все, что напоминало о тайной мастерской. В пещере стало пустынно. Страж, задержавшись у решетки, сказал весело:
– Теперь вскоре на волю вам… – Ушел, гулко отбивая шаг.
– Верь черному ворону, – процедил Нечай, – порешат нас, – и полез в пролом.
– Я тя сменю, – бросил ему вслед Бовкун.
Все улеглись спать, но какой тут сон.
Нечай упорно долбил камень и вдруг явственно услышал морской прибой. Он шумел где-то совсем рядом, за стеной, словно звал поторопиться, обещал волю.
Нечай с удесятеренной силой стал вгрызаться зубилом в камень, шептал, ободряя себя: «Ну, поддай, поддай…»
В это время раздались предсмертные вопли в пещере: то стала затапливать ее вода. Она подступила и к Нечаю. Нечай сделал еще несколько отчаянных ударов зубилом и захлебнулся.
 
СИРОТСТВО
После налета княжьих сыскных Ивашка и Анна долго болели от побоев. Их выходила соседка – костлявая женка Пелагея. Поила душистым настоем, прикладывала, понося истязателей, листья прострел-травы к ссадинам.
Никаких вестей о судьбе отца не было, хотя упорно шел слух, что ему удалось бежать. Потом исчез и Милован.
Надо было думать о пропитании. Ивашка, надев длинную холщовую рубаху, порты до щиколоток, пошел на поиски хлеба.
За последние два года он вытянулся, и ему можно было дать больше его лет. На загорелом лице, у губ, проступили светлые волосы, в плечах стал он широк, как отец, и, как отец, ходил неторопливо, немного враскачку, говорил скупо.
В порту и без него было полно голодных ртов. Ивашка пошел к рыбному торгу. Город казался доверху набитым рыбой. Она била тугими хвостами, выброшенная на песчаный берег, трепыхалась пучеглазиками и столбецами на удилищах мальчишек, шкворчала на сковородах обжорных рядов, кучилась возле чанов для засолки…
Ивашка подошел к ставку у берега. В яме, обложенной камнем, с песком на дне, ходила красная рыба, ждала своего часа продажи. Проточная морская вода-пребеж шла в став из одного узкого желоба и выходила из другого.
Возле деревянных ящиков-солилен высились коптильни, балычница на четырех столбах с шестами поперек и кровлей сверху.
Балычный мастер-старик, весь в чешуе, одним взмахом ножа отрезал нижнюю часть осетра, вынимал внутренности, отрубал голову, солил и вешал рыбу на жерди.
Покрутившись здесь, Ивашка возвратился к солильням. В деревянных ящиках томилась красная рыба, в чанах, вкопанных в землю, – белая. Владелец солилен – приземистый, бородатый купец – покрикивал на работных людей, что чистили, потрошили рыбу, корзинами вываливали ее с солью в ящики и чаны, задвигали их крышками, обмазывали глиной.
Юнец, чуть постарше Ивашки, высокий, заморенный, с босой губой, залез по приказу купца в ставок, поймал одну рыбину, ударом топора по голове оглушил ее и бросил в мешок, который держал покупатель. Видно, даже такая работа была не по силам юнцу, он вспотел, светлые, с рыжеватинкой, волосы на его голове взмокли, руки немного дрожали. Вокруг тошно пахло потрохами, крутым рассолом, укропом, прихваченной солнцем хамсой, а над всем этим роились мухи.
Ивашка подошел к юнцу, когда он вылез из ставка, спросил запросто:
– Тебя как звать-то?
Юнец удивленно поглядел на незнакомца с широким носом, добрыми глазами под выцветшими бровями:
– Глебом.
– А я – Ивашка. Работу ищу.
Купец крикнул издали:
– Эй, эй, чо там языки распустили?!
Глеб быстро сказал:
– Ты поди к нему. Может, поставит, – сам ухватился за корзину.
Купец оглядел Ивашку: «Крепкий, хоть и отощал».
– Возьму на пробу. Ларька, – позвал он шустрого молодого рыбака, – поучи рыбаря, как чистить да потрошить.
Ларион повел за собой Ивашку, дал ему нож.
Белую рыбу и сельдь здесь солили вместе с чешуей, у сельди вырезали жабры.
Ларион ловко хватал рыбу трехпалой рукой, надрезал ее по брюху, выбрасывал внутренности, мыл рыбу в чистой воде и сбрасывал в рассол. Тарань он разрезал вдоль спины, с обеих сторон и по брюху. При этом все время, неведомо чему, улыбался, выдвигая вперед желтоватые зубы.
Ивашка быстро усвоил премудрости, и купец одобрительно сказал:
– Рыбы тебе с собой дам и два медных… Старайся…
Ивашка под вечер возвращался с Глебом в предградье. Залив походил на голубоватое зеркало. Солнце разбросало по небу красно-сиреневые перья.
Глеб оказался безотцовый, безматерний – тоже сиротой. Жил в землянке у чужой бабки на Проезжей улице. По дороге они купили хлеб.
– Иной раз, ведаешь, такая рыбина попадет, – говорил Глеб, картавя, вместо «рыбина» у него получилось «гыбина». В речи Глеб приостанавливался на полуслове, будто преодолевая его. – Давесь белугу споймали, хошь верь, хошь нет – двенадцать шагов длины… пятнадцать пуд весу… Внутри у той белуги камень нашли с кулак. Рыбаки сказывали – к счастью…
К Ивашке и Глебу подошли три оборванных хлопца. Один из них – бельмастый – потянул к себе рыбу, заработанную Глебом.
– Что те? – испуганно спросил Глеб.
– Надорвешься! – ответил бельмастый. – Дай подсоблю. – И вдруг ударил Глеба кулаком меж глаз так, что тот полетел наземь.
Ивашка, бросив свою рыбу, саданул обидчика кулаком по уху, потом схватил придорожный камень, поднял над головой.