Богат и славен город Москва
Это было правдой. Слава о чернилах Хажибеевой варки шла далеко. Торговые гости, приезжая в Орду, наведывались к Хажибею, чтоб запастись на продажу его чернилами. О стойкости Хажибеевых чернил красноречивее слов говорили руки Пантюшки, чёрные от постоянной варки чернильных орешков и клея. Оттереть чернильные пятна не удавалось ни водой, ни тряпицей.
«Вот и ладно, что стойкие, – подумал Пантюшка, косясь на котлы и горшочки и освобождая ноги от ненавистных оков. – Хоть под дождь попаду, хоть в Итиле искупаюсь, всё одно – не сойдут».
Он бросил оковы в большой котёл – пусть тонут. Затем опустил в котёл свою голову и помотал волосами в чёрной, чуть густоватой жиже.
– Теперь не скажешь, что я похож на Чингисова жеребца, – сказал он вслух, вытащив голову и вытирая волосы грязной тряпицей.
«Волоси у тебя, как у лосади великого Чингисхана», – любил говорить хозяин и без нужды дёргал Пантюшку за рыжие лохмы.
– И за вихры таскать больше не будешь, – добавил Пантюшка. Не беда, что хозяин не слышал. Всё равно скоро узнает, что один из его рабов убежал.
Пантюшка взял тонкую палочку и, обмакнув её в тот же котёл, начернил ресницы и брови. Потом подцепил из горшочка с вишнёвым клеем тёмную прозрачную каплю и промазал углы глаз. Кожа от клея стянулась. Глаза превратились в щёлки.
Если б Пантюшка мог посмотреться в ручей или в медный таз, он бы себя не узнал. Ордынец и только.
Оставалось надеть поверх своей рвани Капьтагаевы халат, латы и шлем и покинуть землянку.
Когда преображённый Пантюшка вышел наружу, Орда ещё мирно спала. Не колыхались пологи юрт, не дымились костры. Предутренняя тишина стояла от земли и до неба. Спали не только люди. Небольшими холмами между недвижных юрт лежали верблюды. Опустив головы до земли, дремали стреноженные кони.
Пантюшка выбрал лошадку поменьше, вскарабкался на неё.
«До Итиля бы добраться, а за Итиль, сказывают, ордынцы редко наведываются».
Он ударил голыми пятками по мохнатым бокам. Лошадка заторопилась. Привычной дорогой она вынесла Пантюшку в открытую степь.
Однако далеко уйти не пришлось.
Едва взошло солнце и метёлочки ковылей стали стряхивать капли росы, показался сторожевой отряд. Немало таких отрядов рыскало по степи и ночью и днём. Пантюшка об этом знал, но надеялся проскочить. Даже теперь, столкнувшись с разъездом, он не подумал сдаться.
– Скорее, скорее, – понукал он лошадку. Лошадка спешила. Но кони преследователей мчались проворней.
Всё ближе топот копыт. Фырканье лошадей, гортанные крики…
Последнее, что Пантюшка услышал, был свист аркана и собственный сдавленный хрип.
Аркан захлестнул плечи и шею. Пантюшка рухнул на землю, теряя сознание.
Когда он открыл глаза, он увидел прозрачное небо, опрокинутое над землёй голубой бездонной чашей. Солнце уже поднялось. От прогретой земли поднимался запах полыни. Пантюшка повёл глазами. Во все стороны от него расходилась холмистая степь, поросшая весенними травами.
На всём обозримом пространстве не было видно ни единой души. Ордынцы исчезли, как провалились.
Пантюшка ощупал себя – не побит, схватился за шею – свободен!
Латы и шлем спасли его от ушибов, но где же аркан?
«Почему ордынцы меня отпустили? – удивлённо подумал Пантюшка. И вдруг догадался – Да они меня за самого Капьтагая приняли. Халат его увидели, латы увидели, а в лицо заглянуть не додумались. Размотали аркан—и в степь, испугались, что признает немой, кто его заарканил».
От этой догадки у Пантюшки откуда силы взялись: пластом лежал, а тут сразу вскочил на ноги.
«Под его именем я до самого Итиля дойду. Говорить не надо. Знай мычи и глаза щурь, ровно от злости».
Пантюшка подбежал к лошадке. Её стреножили и оседлали. У седла висела дорожная сумка. Там лежали сало, лепёшки, лук, сухой овечий сыр, вяленое мясо, топор и подпилок для оттачивания стрел. Без этого запаса ни один ордынский воин не выезжал в степь.
Теперь запас имелся и у Пантюшки.
«Знал бы Капьтагай, кому помог, верно бы, умер от злости». Пантюшка заткнул за кушак длинные полы халата и вспрыгнул в седло.
* * *На другой день он увидел реку.
Она текла широко и привольно, отделяя высокий берег от низкого, Русь – от Орды. Некоторые племена, жившие на берегах, именовали её «Волга», но большинство называло арабским словом «Итиль», что означало «Река рек».
Вечерело. Солнце спускалось с неба багряным приплюснутым шаром. На гладкой тихой воде лежала золотисто-алая полоса с неровными подвижными краями. Чёрные лодки, пересекая её, окрашивались в розовый цвет.
Было так хорошо и тихо, что, забыв про опасность, Пантюшка смотрел и смотрел на темневшую воду, на уходящее солнце.
Вдруг на том берегу показались всадники. Они спустились к реке, спешились, ввели коней в воду. Хоть и не близко было, но Пантюшка догадался, что всадники раздеваются и привязывают одежду к головам. Это могло означать только то, что они готовились к переправе.
На всякий случай Пантюшка завёл лошадку в кусты и спрятался сам. Из своего укрытия он увидел, как люди и кони поплыли: кони плыли впереди, люди – за ними, держась за лошадиные хвосты. Потом они вышли на берег. Кони стряхнули воду с мокрых боков. Люди надели халаты, вскочили в сёдла и ускакали в степь.
Пантюшка пробыл в кустах, пока совсем не стемнело. Только когда наступила ночь, он вошёл с лошадкой в Итиль. От холодной весенней воды перехватило дыхание. Но лошадка оказалась выносливой. Она погрузилась в воду и поплыла, вытянув шею. Пантюшка едва успел ухватиться за хвост.
Они плыли долго, течением сносило в сторону. Пантюшка совсем окоченел. Время от времени он поднимал голову и вглядывался в темноту. Чёрная, едва различимая крутизна, казалось, не приближается. Но вот копыта зацепились за дно. Лошадка встала и гулко отфыркалась. Высокий берег, увенчанный бахромой чёрных деревьев, навис над Пантюшкиной головой. Это была удача!
* * *К концу лета истлевшая рубаха едва держалась на Пантюшкиных плечах, порты были в дырках, голову покрывал грязный, подобранный в лесу малахай. Шлем, халат и лошадку Пантюшка выменял на еду. Жальче всего было расстаться с лошадкой, да нечего делать – пришлось.
Много дней шёл Пантюшка по лесам и пролескам, путь держал на Рязань. Из Орды он весной убежал, теперь уж и лето кончилось, а он всё шёл. Постелью служили стог или еловые ветки. Ел – что придётся, а то и вовсе не ел. «Лучше с голоду помереть, чем в Орде рабом очутиться», – думал Пантюшка и стороной обходил большие селения. Не забыл всадников, переправлявшихся через Итиль.
Последние три дня Пантюшка и вовсе людей не встречал. Он шёл без дороги, вдоль несжатых полей, заросших сорными травами. В кустах стрекотали сороки. Жёлтые листья сами собой падали с веток и долго висели в воздухе, прежде чем лечь на землю. Тоска разъедала душу, хоть плачь. Но тут вдалеке показалась деревня. Не больше десятка изб раскинулось по косогору. В такую Пантюшка мог войти без опаски.
– Колесом дорога! – прокричал он журавлиному косяку. Журавли ответили, прокурлыкали что-то по-своему. Пантюшка повеселел и со всех ног побежал к косогору.
Но где же избы? Где деревня? Одни обгорелые брёвна лежали вперемешку с грудами опалённого кирпича. Кверху уныло торчали печные трубы. Из всей деревни только и уцелели две небольшие избёнки. Да и у тех кровли прогнили, сквозь ступени пророс бурьян.
Пантюшка выбрал избу поприглядней и вошёл в тёмные сенцы. Раздалось глухое рычание. Откуда мог взяться подобный звук? Пантюшка рванул осевшую дверь и обмер. Прямо на него, рыча и скаля клыкастую пасть, надвигался огромный медведь.
– Входи, не робей, – расслышал он, словно сквозь сон. – Медоедка меня, как мать родную, слушает. Свистну – задерёт, скажу «не тронь» – не тронет. Входи.
