Внуки красного атамана

Однажды Васюта неотрывно в течение целого дня следил за жуками-скарабеями: ему, видите ли, обязательно нужно было узнать, куда они закатят навозный шарик и куда пойдут ночевать. 
Далеко объехав лисью семью, Егор выправил Геру на дорогу к станице. Дома он бабку не застал. Она поехала в районную больницу навестить деда. 
Агроном Уманский жил в курене раскулаченного и сосланного в Сибирь Кузьмы Поживаева. Ограды вокруг усадьбы не было, двор зарос лебедой, старый сад одичал - там гомонили скворцы, но сам курень выглядел аккуратно: обмазан оранжевой глиной, как у всех, ставни выкрашены бордовой краской, возле веранды росли розы. Их хватало всем станичным парубкам. 
Увидев Егора, подъехавшего под самые окна, агроном вышел во двор. 
- А не троянского ли коня ты привел в мою крепость, юный воин? - спросил он, подозрительно оглядывая брюхатую Геру. 
- Это кобыла, - ответил Егор. 
- Ах, кобыла! Приму к сведению. Задки бьет? Кусается? 
- Да нет, смирная. 
- А что ж она такая брюхатая? Жеребая? 
- Нет, прожорливая очень. 
- Ну, это еще ничего. Главное, чтобы не кусалась и не брыкалась. Ну давай запрягать в двуколку эту Андромаху или как там ее... 
- Ее Герой зовут, - сказал Егор, улыбаясь. 
- Ну вот - Гера! - удивился Уманский. - Так и знал. Кондовые лошадники-коневоды обожают греческую мифологию. В конюшнях у них жрут сено, ржут и брыкаются Зевс, Гера, Геркулес, Андромаха и другие олимпийские боги и герои. Каково, а, брат? 
Егор засмеялся. Ему понравилось: боги жрут сено, ржут и брыкаются в конюшнях. 
- О, ты, вижу, оценил мой юмор, меня это очень тронуло, Слушай, друг Егор, мне нужен помощник. Ты свободен? Важное дело есть. 
- Да мне бригадир поручил телят пасти с Дашей Гребенщиковой. 
- Я договорюсь с бригадиром. 
- Ладно, - быстро согласился Егор. Он был рад поработать с Уманским. 
Погрузив на двуколку бидон с керосином, они выехали в степь. К полудню добрались к шляху, который проходил через колхозные поля от переправы через Донец к районной станице Старозаветинской. Уманский остановил лошадь на обочине, около участка привядшей травы, опутанной густой светло-желтой сетью повилики. 
- Это опаснейшая зараза, - сказал Уманский. - Кускута европеа. Это та же коричневая чума, что сейчас опутала всю Европу... Егор, никакой пощады кускуте европее! Огнем выжжем ее дотла! 
Они облили керосином желтую колонию повилики и подожгли со всех сторон. Трава, оплетенная щупальцами-жгутами, горела, дым клубами поднимался в синее небо, по которому плыли белые облака с синим сподом. Егор смотрел в огонь и видел, как таяла в нем цепкая, словно паутина крестовиков, сеть кускуты европеи. 
Наблюдавший за ним Уманский неожиданно спросил: 
- Егор! Как думаешь, зачем ты родился? Егор засмеялся и ответил не раздумывая: 
- Родился, чтобы выжигать кускуту европею. 
- Верно, черт подери! - воскликнул Уманский. - Ты родился быть человеком! Родился быть хозяином этой красоты. - Уманский поднял руки, взмахнул ими. Помни, друг мой, эту истину: тот, кто думает только о себе, о своем личном обогащении, превращается в раба вещей и теряет весь мир. Человеку с мелочной душой земная красота недоступна, и он уже не может радоваться жизни, как радуется ей настоящий человек... 
Выйди на рассвете в степь 
И ошалей от радости. 
Попей росы с шершавого 
Листа подсолнуха, 
Уткни горячее лицо 
В корону пряную его волшебного цветка, 
И надышись пыльцы душистой, золотой, 
И напитайся радостью, великой и простой... 
Друг мой, каждым утром, 
Словно бы подсолнух, 
Поворачивай лицо к делам хорошим. 
Радуйся восходу солнца, 
Синей прохладе утра 
И зною, 
Плывущему над полями. 
Егор слушал Уманского со стесненным дыханием и думал о своем деде... Миня всегда жил не для себя, а для людей и никогда не жалел об этом. 
Люди любят и уважают его... А этот Афоня Господипомилуй!.. Несчастный жлоб... Над ним смеются станичники... 
Уничтожив все очаги кускуты европеи у шляха, Уманский и Егор поехали в Голубую впадину, на поля "арнаутки".. 
Было жарко, хотя день кончался. Над степью копилась тяжелая духота: собиралась гроза. Тучи вставали впереди синими горами. Четко вырисовывались на блеклом небе ослепительно белые вершины. 
Гера тяжело топала по пыльной дороге, на ходу схватывая верхушки трав по обочине; двуколку качало, хотелось спать. 
Но вдруг на горах отпечаталась яркая ветка молнии, вершины с грохотом раскололись, рухнули: тучи заклубились и понеслись над полями, волоча за собой синие хвосты дождя. 
Ездоки попали под веселый, барабанящий душ, омылись, вдохнули свежести. Даже Гера взбодрилась. 
Подъехав к Голубой впадине, они остановились наверху, над самым обрывом, у колючих кустов держи-дерева. 
- Красиво стало здесь! - сказал Егор, оглядывая чистенькие, аккуратные поля, расположенные внизу у извилистой речки - притока Егозинки. 
Оставив лошадь, они спустились во впадину по мокрой крутой дороге, прорытой в яру. Уманский вошел в пшеницу. Тяжелые граненые колосья бились о его грудь. 
- Вот она, моя любовь, - "арнаутка", - с нежностью произнес Уманский. Он размял несколько колосьев, сдул полову с ладони. На ней остались почти круглые, туго налитые восковым соком зерна. - Сильна, ничего не скажешь... Понюхал зерна, попробовал на вкус. - Нет для меня во всем мире лучшего аромата! 
У Егора кружилась голова и возбужденно дрожало сердце от необычных впечатлений, от новых мыслей. Ему отчего-то стало очень радостно и легко. Как будто бы в душу к нему хлынул мягкий, теплый свет, залил ее. То, возможно, было счастье. 
Когда они тронулись в обратный путь, солнце уже таяло на отчетливом горизонте, растекалось алым соком. Небо становилось сиреневым. Гера шла шагом, и Уманский не торопил ее. С задумчивой улыбкой смотрел он по сторонам. А Егору, движимому безотчетным чувством, хотелось сказать Уманскому, что очень уважает его, восхищается им и благодарен за то, что он так Дружески, как с равным, говорил с ним, Егором, и даже прочитал свои стихи... Хотел также сказать о том, что много-много передумал за этот день и что уже никогда не будет таким негодяем, каким был до сих пор. Но Егор ничего этого не сказал. Другое сказал: 
- Виктор Васильевич, я вот закончу десятилетку и пойду в институт учиться на агронома... Мне очень нравится это дело... Хочу быть таким, как вы. 
Уманский молча обнял за плечи Егора и крепко стиснул их. 
Глава одиннадцатая 
Миня пробыл в больнице неделю. Домой вернулся в воскресенье. Он заметно похудел, побледнел. Усы пообвисли. Во двор вошел как-то бочком. Припрятывая глаза, покосился на сук обрубленной грушевой ветки. Вздохнул. От жалости у Егора стиснуло грудь. Он бросился к нему, судорожно всхлипнув: 
- Деда, дай мне покрепче... Дай, пожалуйста! Миня порывисто притиснул его к груди, пропахшей лекарствами: 
- Ладно, ладно, Егорка... оба дураки... Оттолкнул легонько и, крепко крякнув, излишне молодецким голосом сказал всплакнувшей Панёте: 
- А ну-ка, мать, корми меня, да посытнее! Выголодался я в больнице, отощал - духу нет... 
И пока Панёта бегала то в кухоньку, то в низы, собирая на стол, Миня расспрашивал Егора о работе: 
- Где ты зараз работаешь? 
- Да все пока с телятами. 
- Как они там? 
- Бегают, бодаются. Но я уже навел порядок. Крикну, туда "гей", сюда "гей"! Слушаются. С одним бычком, Лобаном, каждый день борьбой занимаюсь. Чуть что - кидается бодаться. А я его хвать за уши, голову заверну - да как брякну о землю! 
- Прямь-таки и брякаешь его? - с усмешкой спрашивал Миня. 
- Не веришь? Вот приедешь на табор - посмотришь. 
- Дашу не обижаешь? 
- Да нет, что ты! Она хорошая, добрая. И такая... деловая! Мы дружим 
- Ишь ты... А где пасете? 
- В Федькином яру, знаешь? 
- Еще бы не знать... Меня там белогвардейцы расстреливали.