Большие каникулы

— Можешь не говорить! Но ты и представления не имеешь, в каком году появились шнурки для ботинок… и… погоди, я посмотрю у себя в записной книжке… и когда появились пампасы! Нет… панамы… нет, письмовники… вот, я нашла: пряжки!. Ага, не знаешь?
Дома обе отличницы готовятся к бою — каждая по-своему. Санда, окружив себя записными книжками, читает: «Плиний старший (как сообщает Ватиний, которого цитирует Квинтилиан., том V, стр. 60), считает, что носовые платки были известны еще при этрусках… при этрусках»
А Габриэла — по телефону:
«Алло! Добавочный 27? Нет ли у вас книги о форме, структуре и эволюции моллюсков в третичный период? Для чего они мне? Я думаю, для зоологии… Знаете, я первая ученица… Ошибка? Разве это не Академическая библиотека? Извините!»
Когда я пришел в пятый класс на урок зоологии, я уже знал обо всем этом. Учительница начинала опрос — а на первой парте обе отличницы, открыв записные книжки, бубнили что-то невразумительное:
 Змея с двумя хвостами, верблюд без горба и петух без гребешка — редчайшие экземпляры…Моллюск Макар — Агар из Северного Сиама переносит температуру в 100 градусов-и может прожить без пищи 311 дней и два часа… 
Потом послышался голос учительницы:
Ребята, помните экскурсию, которую, мы с вами совершили? Да! — хором ответили ученики. Что за экскурсия? — повернулась Санда к Габриэле. Ты знаешь?
Но она не успела услышать ответ, потому что учительница продолжала:
Вы все видели молочных коров на государственной ферме, не правда ли?
На этот раз пришел черед Габриэлы повернуться к Санде:
Что за коровы? Какие коровы?
Но ее соседка, сияя от счастья, вскочила на ноги:
Я знаю! Я отвечу! Это корова с северных Антильских островов! Нет, неверно, я скажу! — вскочила другая. — С подножья Килиманджаро…
Учительница подошла к подругам:
Вы не были на экскурсии… Почему вы не пришли? Да, но я учила дома, я все знаю! — начала оправдываться Санда и тут же затараторила: — Во время экспедиции 1827 года была обнаружена пятирогая корова…Нет, не верно… — прервала Габриэла. — Она была четырехрогая, и было это не в 1827, а в 1728 году… в мае 1728 года.
Но учительница ее остановила:
Пока что нас интересуют вещи попроще, гораздо проще. Например, какие породы коров разводят в нашей стране?..
Молчание. Обе девочки нервно хрустят пальцами. Санда смотрит в потолок, а Габриэла, наверное, разыскивает коров где-то в трещинах пола.
Кто хочет сказать? — обращается учительница к классу.
И, к своему удивлению, две подруги видят тридцать поднятых рук:
Я! Я! Я!
Что случилось потом? Через небольшой отрезок времени от целой дюжины записных книжек у наших двух отличниц осталось всего по одной. И на первой же странице каждой из них я своими глазами видел слова, подчеркнутые красным карандашом: «Что я видела на заводе имени 7 ноября».
На следующий день на все вопросы учителя физики поднимались тридцать две руки.
Когда я снова встретил наших отличниц, их волновал лишь один вопрос:
«Что же, теперь в пятом классе будет тридцать два отличника?»
  
НА СОРОЧЬЕМ ЯЗЫКЕ
 
Я НЕРЕДКО СЛЫШУ, КАК ЛЮДИ жалуются на трудность изучения иностранных языков: «Правила да исключения, исключения из исключений, согласования (с которыми трудно согласиться), неправильные глаголы, запутанные слова, еще более запутанные выражения…» Можно было бы продолжать, но чаще всего, достигая этого пункта, собеседники хватаются руками за голову и заключают печальный перечень глубоким вздохом. Ну так вот, пусть они не плачутся! Я вовсе не хочу сказать, что они лгут, но со всей ответственностью утверждаю: преувеличивают! Нет ничего легче, как выучить один иностранный язык. Без учителя, без словаря и даже… просто не замечая, что ты его выучил и им пользуешься. Это сорочий язык.
Вы его не знаете? Жаль! У него то большое преимущество, что это язык иностранный, но не меньшее его преимущество заключается в том, что для его изучения не нужно хорошо знать даже свой родной. У этого языка есть единственный секрет, который является и его единственным правилом: после каждого слога нужно прибавлять «пи». Вот и все. Разумеется, сверх этого нужно еще одно (чего, однако, не избежишь при изучении любого языка): упражнения и еще раз упражнения. Но в результате, сорочий язык войдет вам, так сказать, в плоть и кровь, и даже самый ловкий сороченок не сможет угнаться за вами без… переводчика.
Вы хотите знать, как говорят по-сорочьи? Разрешите мне, в таком случае, рассказать вам о двух ассах этого благородного чириканья. Это Лика и Митика, неразлучные друзья из лагеря в Поляне. Я не стану добавлять к этому ни одной детали, которая могла бы различить их хоть в чем-нибудь, кроме того, что составляет исключительно славу одного из них: Митика — поэт. И эта деталь, которую пока оба держат в тайне, станет явной на первом же лагерном костре, то есть через несколько часов. Смогут ли его друзья, которые растянутся на одеялах вокруг искрящегося костра, там, вверху, под звездным небом, на склоне Постэварул, устоять перед искушением поднять его на руки и так доставить в лагерь, когда он зачарует их своими вдохновенными стихами?
«Все бы ничего, — встревоженно думает поэт, — но когда тебя несут на руках под гору, это опасно…» А в успехе он не сомневается. Кто же не растрогается, услышав уже первую строфу:
 
 
Прекрасен наш звучный язык,
 
 Воспетый, народ мой, тобой! 
 
Прекрасен, как синее море,
 
 Как месяца серп золотой… 
 
 
Но пока об этом говорить рано. Пока у него еще достаточно времени, чтобы вместе с неразлучным Ликой совершить набег на близлежащий пригорок, усыпанный земляникой.
— Копитопирыйпи часпи? — чирикает Митика.
— Безпи пяпитипи пятьпи.
— Пойпидешьпи в леспи?
— Запичемпи?
— Запи япигопидапимипи.
Но когда вечером должен состояться костер, время идет медленнее обычного, потому что восьми часов вечера ждут с нетерпением уже с семи утра… Наконец, горн торжественно возвещает сигнал, и пламя вспыхивает сразу с пяти сторон, отгоняя с поляны ночь.
Песня — взрыв аплодисментов; сценка — браво-о-о!.. «Теперь моя очередь», — думает Митика и, раскрасневшись (от огня или от волнения?) появляется перед сидящими в освещенном полукруге зрителями.
— Смепилепиепи, — шепчет ему Лика.
Поэт откашливается, вскидывает свой высокий лоб к еще более высокому небу и начинает лирично, но твердо: Препикраписенпи нашпи звучпиныйпи япизыкпи Воспипепитыйпи напиродпи мойпи…
Но дальше лирический голос поэта, хоть и все более крепнущий, расслышать уже невозможно. Смех заполняет сначала поляну, потом Поляну, потом (у меня нет определенных сведений, но я уверен, что все произошло именно так) — весь район Цара Бырсей.
Часа через два Лика и Митика снова встречаются в спальне.
Неутешный поэт скулит и всхлипывает.
— Непи груспитипи! — участливо шепчет ему друг.
— О-о-о… — рыдает поэт, сраженный провалом.
— Непи распистрапиипивайписяпи, Мипитипикапи! Непи плачьпи! Молпичипи! — ласково упрашивает его приятель и ссылается, в утешение, на историю литературы:
— Больпишихпи попиэпитовпи внапичапилепи нипикогпи-дапи непи попинипимапилипи!
Как? Вы не поняли? Пожалуйста, я переведу слово в слово. Он сказал: «Не расстраивайся, Митика! Не плачь! Молчи. Больших поэтов вначале никогда не понимали!»
  
ВЕЛИКАН
 
ОН ПОДНИМАЛСЯ ПО БАЛКОНАМ, как по ступенькам, и завтракал на крыше. Поглощал он немного: одну баранку да несколько метров телевизионного провода. Антенны он лишь общипывал. Потом спускался по пожарной лестнице и, оказавшись на земле, принимался за свои обычные дела.