Птичий глаз

Мать вздохнула. Ольга зябко повела плечами и отошла от окна.
— Ну вот, ты опять, мама… Чего ты плачешь? Ведь ничего страшного не случилось.
— Ох, Олюшка, дожили мы. Людям в глаза посмотреть стыдно. Боже мой, да за что же это?
Ольге хотелось протестовать, но тут же ей показалось, что мать права, что жизни у них нет, её заменила пустота, в которой теперь всё выглядело в ином свете: на гобеленах проступала штопка, и всюду пыль чувствовала себя полноправной хозяйкой. Даже люди и те как-то изменились: бабушка стала резкой, а у матери появилась бережливость, иногда просто переходящая в необузданную скупость.
Ольгу давило это гнетущее сочетание квартирной пыли, медлительности жизни и теперь обычной для всех раздражённости. Хотелось чего-то другого. Но всё, за что бы Ольга ни бралась, валилось из рук. Она решила засесть за зубрёжку, а в будущую осень снова попытать счастья и пройти в какой-нибудь институт, где нет математики. Но учёба не шла в голову, а третий год проваливать приёмные экзамены было совестно.
Когда Ольга решала идти работать, мать и бабушка в один голос заахали:
— Стыдно! Дочь такого человека будет работать на заводе. Да что ты?!
— Оставь, мама! Ольга вплотную подошла к матери, обняла её за плечи и прижала к себе.
Всё лучше, чем бабушке быть лифтёршей!
Когда домоуправ грубо и нетактично предложение устроить бабушку лифтёршей, Ольга видела, как взметнулась рука матери, как зарделись её щеки и как она одним дыханием произнесла:
— Матери моего мужа лифтёршей? Да вы с ума сошли!
Людям хочешь лучше сделать, а они вон ещё оскорбляются. Как хотите! домоуправ сердито посмотрел на Антонину Ивановну и повернулся было, чтобы уйти.
— Нет! Нет! Вы меня не поняли, Владимир Николаевич! Я не хотела вас обидеть. Видите ли, как-то неудобно… Мать остановила его и попыталась улыбнуться, но лицо её только болезненно сморщилось. Может быть, что-нибудь другое?
— А что другое? Когда вы ничего не можете. За всю свою жизнь небось палец о палец не стукнули. Горе мне с вами!
Ольге захотелось немедленно выгнать домоупраиа: как он смеет оскорблять их! Но она видела: мать даже не шелохнулась, а только с надеждой смотрела на домоуправа.
Тот потёр лоб большим пальцем, деловито оглядел переднюю и, подумав, сказал:
— Тогда попробуйте сдать комнаты, жильцов в момент найти можно.
— Найдите, Владимир Николаевич! Найдите, голубчик! Я вам буду очень благодарна…
— Ну что, ба? Как? обратилась Ольга к только что вошедшей бабушке.
— Ничего, кажется, милые люди. Особенно этот инженер одинокий, Гаглоев. Весёлый такой. Я ему говорю: «Что же вы так налегке-то?» Смеётся. «Весь мой багаж, говорит, это вот друг портфелюга». Зато у этих вещей, вещей! А ты, Антонина, опять раскисла. Стучат, кажется, или мне послышалось? Не привыкли мы к стуку. Да, да, войдите!
Дверь приоткрылась, и в комнату заглянуло миловидное лицо жилички.
— Вы извините. Мне прямо неловко. Вы не дадите чашечку? Тёма, сын мой, чаю захотел, а я ещё не распаковалась, она несмело произнесла это, не зная, к кому из трёх женщин обратиться.
— Сейчас, сейчас, бабушка подошла к буфету, достала маленькую кузнецовского фарфора чашку и протянула её жиличке. Если что-нибудь нужно, вы не стесняйтесь. Обращайтесь обязательно. Мало ли что! Вы не стесняйтесь, меня зовут Прасковья Семёновна!
Когда жиличка вышла, мать забралась в уголок дивана и, ни с кем не говоря, тихо всхлипнула.
«Началось!» подумала Ольга, глядя на неё.
Чаёвничала одна бабушка.
В квартире всё время было шумно. Утром Ольгу будило ешё ленивое от сна позёвывание матери, шарканье домашних туфель, и она, злая и невыспавшаяся, вставала и шла умываться. Завтракали втроём. Мать не спускала глаз с Ольги, и девушку начинал раздражать её пристальный взгляд. Она знала, что матери грустно смотреть на неё, теперь неряшливо и как-то серо одетую. Ольга видела, как тускнели глаза матери, когда перед праздником она вновь и вновь обводила взглядом комнату, выискивая, что бы ещё отнести в комиссионный.
Расставаться с вещами ей всегда было жаль. Пенсию, которую получали за отца, Антонина Ивановна приберегала. Она всегда ругалась с бабушкой, когда та говорила:
— Попомнишь моё слово, Антонина. Висеть нам в списке. Мне-то что! Ты же сама первая расквасишься.
— Жильцы… начинала мать.
Жильцы жильцами. Тебе за три месяца было уплочено? Было. Ну и вот. Ещё две недели они могут жить, а потом уж и деньги. А за квартиру, как ни крутись, как ни вертись, платить завтра нужно. Последний день. Д-да… тянула своё бабушка, и мать скрепя сердце отдавала ей деньги.
После таких бурных сцен мать старалась ни с кем не разговаривать. Она отправлялась в поликлинику. У неё в последнее время выработалась привычка ходить по врачам, с удовольствием выслушивать их консультации и получать узкие полоски рецептов. Дома она всем их показывала, приходила в ужас от своих болезней и с трепетом рассматривала мудрёные латинские названия, но никогда не хотела получать по ним лекарства, считая это ненужной роскошью. Она довольствовалась плоскими тюбиками пирамеина, купленными за аптечным прилавком, где у каждого лекарства была своя этикетка и твёрдая стоимость. Рецепты Антонина Ивановна копила так же аккуратно и бережно, как когда-то санаторные книжки. При каждом удобном случае она старалась затянуть к себе жиличку и, разбирая гардероб, поплакать при ней. Но потом ей стало казаться, что жиличка чересчур черства, и она начинала сердиться.
— Вы не думайте. Да-да, это всё не так-то просто добывалось.
С ней никто не спорил. Действительно, ведь раньше, когда мать следила за собой, она не была такой невзрачной, как сейчас. А может быть, потому, что был жив отец?
Собираясь к врачу, мать достала старый пляжный сарафан, и Ольга видела, как быстро заработали ножницами и иглой её нервные пальцы. И вот как ни в чём не бывало она надевала новую нарядную кофту.
— Как по-твоему? На мой взгляд, очень мило. Я только что подумала, что бабушка зря продала твою коричневую юбку, а то с фисташковым платьем её можно было бы вполне скомбинировать. Как я не догадалась раньше? Даже обидно. Оленька, я вернусь очень скоро. Бабушка придёт, скажи ей, чтобы она подумала об уборке.
Мать закрыла за собой дверь. Ольга побродила по квартире и, взяв старые, потрёпанные, ещё школьные учебпики по истории, стала зубрить. Даты путались, учить было лень.
В дверь постучал Гаглоев и, вызвав Ольгу, долго и смущённо объяснял, что приехал его друг и необходимо его устроить, им вдвоём будет очень удобно, а если там неустойка какая в плате, то об этом можно договориться.
Ольге было неприятно, что он заговорил с ней о деньгах. И она, пожав плечами, сказала:
— Пожалуйста, что вы спрашиваете? Конечно, можно.
Гаглоев прошёл к себе. А Ольге вдруг захотелось что-то сделать.
«Уберу», подумала она и, надев старый бабушкин передник, принялась за уборку. Вскоре пришел гаглоевский друг. Дверь ему открыла Ольга. И тотчас ей стало как-то неловко.
«Наверно, за домработницу принял. Ничего, я ему покажу, какая я домработница».
Она решила разодеться и постучать к Гаглоеву. Но не прошло и минуты, как ей показалось всё это мелким и глупым. Она забралась на тахту. Хотелось, пока одна, закрыв глаза, помечтать. Раньше это так здорово получалось, легко и ясно. То можно было себя увидеть в забрызганной извёсткой спецовке, где-то высоко на лесах какой-нибудь стройки. Или Ольга была в строгом костюме, ровная и спокойная среди шумной ватаги студентов. Но теперь даже и мечты не удавались. Стоило только вспомнить, что ты до сих пор состоишь на комсомольском учёте в школьной организации…
Ольга даже и не заметила, как пришла мать..
— Чьё это пальто висит в передней? У кого-нибудь гости? Бабушка до сих пор не пришла? А кто убирал? не переставая задавать вопросы, мать сняла пальто, встряхнула лисицу и аккуратно повесила её на стул просыхать.