Волшебная шубейка

Помню, когда матушка ещё разводила домашнюю птицу, в каждом выводке обязательно находился один цыплёнок-чудак, который всё норовил поодаль держаться от остальных. Вот так же и я чурался своих сверстников. Ребята, бывало, в куче-мале на поросшем травой школьном дворе кувыркаются, а я на четвереньках под партами ползаю, вообразив себя медведем. Учусь рычать побасовитее, мечтая в один прекрасный день наброситься на долговязого Цинтулу, по кличке Сила, и разорвать его в клочья.
Этот Цинтула был самым здоровенным парнем в классе и превеликим пройдохой. Я и завидовал ему и боялся его. Завидовал, потому что он умел, заложив два пальца в рот, пронзительно свистеть. Ну прямо как паровоз! Тайком от всех я тоже пробовал свистеть, но даже, засунув в рот целый кулак, ничего не достиг, только чуть было не задохнулся. А боялся Цинтулу я потому, что он был страх каким сильным! Он даже мог стойку на одной руке делать, чем всегда хвастал. Правда, я никогда этой его стойки не видел, но верил ему на слово. И всё же я собрался однажды наброситься на него и напугать медвежьим рёвом. Только сзади, со спины, наброситься, чтобы он так и не узнал, кто на него напал.
Но вот входил Цинтула в класс, и разъярённый, жаждущий его крови медведь сразу же превращался в безобидного ёжика, который прикидывался, будто он что-то уронил на пол и теперь вот ищет, ползая под партами.
Но Сила-Цинтула был к тому же хитрым малым и не раз сам пугал меня до смерти, неожиданно влетая в класс. А однажды во всеуслышание заявил:
— Господин учитель, вон тот парнишка в шубейке почему-то всё время под партой сидит и дрожит, будто пёсик-цуцик!
Господин учитель, правда, громко хлопнул Силу-Цинтулу линейкой но макушке, но мне от этого легче не стало. Кличку «Пёсик Цуцик» с меня уже не удалось бы смыть и керосином. И ладно ещё, если бы меня просто дразнили Цуциком, а то ведь некоторые ребята стали даже манить меня к себе, как дядя Месси свою собачку: «Цуцик! Ко мне! Цыц, Цуцик, и шёл вон!»
Как-то раз учитель вызвал отвечать меня, а озорник Цинтула, сидевший на самой задней парте, возьми да и крикни:
— Цуцик, ко мне!
Весь класс так и покатился со смеху.
А я так смешался, словно язык проглотил. И теперь, как бы хорошо ни знал я урок, ничего путного ответить я не мог. Только рот разевал, будто пескарь на крючке. В ушах же у меня словно застряло: «Цуцик, ко мне!», даже когда вообще никто ничего не говорил. Хотя уроки учил я с таким усердием, что вскоре весь пожелтел. Правда, ни моя добрая фея, тётя Мальвинка, ни матушка, которую я каждое воскресенье ходил навещать на мельницу, не замечали этого. Но зато дядя Месси, когда я однажды наведался к нему в шалаш, покачал сокрушённо головой и сказал:
— До чего же плох ты, сынок! Сморщился весь, как старый гриб моховик. И кем ты собираешься стать после такой великой науки?
— Исправником, дядя Дюри! — вдруг выпалил я. В то время я частенько видел, как исправник в сверкающей лаком коляске проезжал мимо нашей школы.
— Что же, на худой конец, это тоже занятие! — тыча своей длинной палкой в пожухшую стенку кукурузного шалаша, промолвил старик. — Да только ты, по твоей худобе, наверное, уже столько всякой всячины выучил, что тебя хоть сейчас можно назначать сторожем полевым.
Я и прежде думал, что полевому сторожу большой ум требуется. Но оказалось, мой старый приятель большего стоит, чем даже я мог предположить. Потому что дня через два спрашивает меня в школе учитель:
— Ты, Гергё, когда снова со сторожем полевым увидишься?.. Дядей Месси его, кажется, зовут?
— Да, — подтвердил я, нимало не удивившись и считая в порядке вещей, что и нашему господину учителю известен дядюшка Дюри.
— Ну так вот, когда будешь говорить с ним, передай от меня привет. Славный он человек и голова умнейшая!
Загордился я от его слов больше, чем если бы господин учитель меня самого похвалил. Но учительского привета я всё равно передать не сумел. Не успел я и рта раскрыть, придя в хижину дядюшки Месси на следующее воскресенье, как он ещё издали напустился на меня, сердито нахмурив мохнатые, как щётка, брови.
— Что ж ты это, кукуруза тебя усами забодай! Дурные вести ко мне про тебя дошли. Гергё — учёный человек! Боюсь, не получится из тебя даже исправника. А полевого сторожа и подавно! Разговор у меня был на днях с твоим учителем. Были мы с моей собачкой Подайкой у него в гостях. Отнесли ему молоденькой, нежной кукурузы, да узнать хотели, что из тебя получится: рыба или мясо. Так вот плохой отзыв дал он о тебе. Ни рыба, говорит, ни мясо! Вечно ты напуган, отвечать вызовет тебя — дрожишь, как зайчишка трусливый.
Отчитав меня, дядя Месси принялся отдуваться, пот со лба рукой отирать. Наверное, за всю жизнь не приходилось ему держать такой длинной речи. Но всё же, чуть погодя, он меня снова спросил:
— Так почему же ты, сударь мой, в школу идучи, ум-то свой дома забываешь?
— Не забываю я его, дядюшка Дюри, с собой беру! Только показать там не смею, — признался я. И сквозь слёзы поведал своему мудрому приятелю, каким трусишкой я делаюсь, в школу придя.
Покачал сторож Месси головой:
— Жаль, братец, жаль, что ты раньше мне об этом не рассказал. Знаю я и против такой беды одно средство. Да ты погоди, я сейчас же это средство и разыщу.
Сказал и полез в свой шалаш. А я весь замер, ожидая, какое же средство от трусости он мне дать может?
Несёт, гляжу, что-то. А что — толком не пойму: чугунок старый или корзинку небольшую? А уж как он мне протянул загадочный предмет, увидел я, что была эта вещица в своё время шляпой пастушьей. Теперь же она разве что пугалу огородному в самую пору. Расправил старик шляпу любовно, встряхнул разок-другой, а из неё пыль клубами валит.
— Ну, что ты на это скажешь, господин ученик?
— Страшно в руки взять.
— Зато как была она хороша, братец, лет сорок тому назад! Мягкая, прямо бархатная. Пока, конечно, не засалилась. И чёрная, что тебе вороново крыло, пока плесень её краску не съела. Ленточка была на ней — чистого шёлка! Пока мыши не изгрызли. Новенькая она была ещё в ту пору, как я в чабанах ходил.
— Я бы её и за сто форинтов надеть не согласился.
— Ничего, мой ученичок, наденешь ты её и задаром! Потому что шляпа эта не простая, а с хитростью. Кто её себе на голову водрузит, в тот же миг и силой и духом во сто крат крепче делается.
— Выходит, она волшебная? — вскрикнул я, вытаращив от удивления глаза.
— Ладно, парень, нечего таращиться, бери её поскорее да напяливай себе на голову поглубже! Я и сам только благодаря ей таким знаменитым человеком сделался.
И он собственноручно водрузил мне на голову эту невиданно-неслыханную шляпищу. Торжественно, ну точно как монарх возлагает королевскую корону на голову своего наследника.
— Вид у тебя как у наследного принца! Жаль только, нет в моём дворце зеркал по стенам. А то посмотрелся бы ты сейчас в зеркало и сам себя не узнал бы!
Но и без зеркал не то что я сам, а и знакомые собаки меня не узнавали. Всю дорогу, пока я домой шёл, они на меня лаяли. И у людей при виде меня от веселья лица расплывались, а некоторые даже кричали:
— Ты только посмотри, кто идёт-то!
Я уже было и впрямь начал верить, что очень мне к лицу чабана шляпища старая. Но перед самым домом всё же снял я её с головы: не хотел, чтобы тётушка Мальвина до поры до времени знала о моём знакомстве с приятелем Месси.
Ночевала вислоухая шляпа в саду, досыта напилась она там утренней росы и стала такой тяжёлой, что я её насилу с земли поднял. А едва мне на голову угодив, она меня как шапка-невидимка накрыла. То и дело приходилось мне её приподымать, чтобы хоть что-то вокруг себя видеть.
Ещё до восьми часов далеко, а ребята уже на дворе перед школой будто туча мошкары толкутся. И конечно, Сила-Цинтула в самой середине ребячьей толпы стоит, разглагольствует. А как увидел меня, повернулся в мою сторону и во всё горло заорал: